Шматко Н.А. Горизонты социоанализа

§1. Пространство возможного: интеллектуальный контекст

Анализ концепции П. Бурдьё, уже в силу самих ее основополагающих принципов, требует рассмотрения ее происхождения и, хотя бы в самом общем виде, той интеллектуальной и социальной ситуации во Франции, которая составляла условия возможности становления его как ученого. П. Бурдьё учился он в Париже в одном из самых престижных (как в то время, так и теперь) высших учебных заведений — Высшей педагогической школе (Ecole normale supérieure), куда поступил несмотря на огромные для выходца из «народных классов»[1] трудности. П. Бурдьё учился на отделении философии; его однокурсником был известный философ Ж. Деррида, а учителями — Л. Альтюссер, Г. Башляр, Ж. Кангильем, А. Койре и М. Фуко. В его студенческие годы в социальных науках сначала безраздельно господствовала философия, а затем наибольший авторитет получила антропология. Французская философия структурировалась тогда оппозициями: Ж.-П. Сартр — Ж.-К. Леви-Строс, Ж.-П. Сартр — Р. Арон, Ж. Батай — Э. Вейль. Несмотря на то, что именно во Франции социология впервые стала университетской дисциплиной и имела прочные академические традиции, в качестве учебного курса в то время она не получила должного развития и считалась непрестижной специализацией. Свой выбор в пользу социологии П. Бурдьё объясняет стремлением к серьезности и строгости, желанием решать не отвлеченные познавательные задачи, но анализировать реально существующее общество и его действительные проблемы средствами социальных наук. На отход П. Бурдьё от философии повлияли, в том числе, работы М. Мерло-Понти «Гуманизм и террор» (1947) и «Приключения диалектики» (1955), в которых предпринималась попытка применить универсальные философские категории к анализу современных политических явлений.

В пятидесятые-шестидесятые годы во французской философии были наиболее ярко представлены три влиятельных направления: феноменолого-экзистенциализм (объединявший «Феноменологию духа» Г.В.Ф. Гегеля и феноменологию Э. Гуссерля, Ф. Ницше и С. Кьеркегора, М. Мерло-Понти и М. Хайдеггера, проводниками которых в университетской среде были Ж. Валь, А. Кожев и Ж. Ипполит), структурализм и марксизм. Под влияние феноменолого-экзистенциализма в пятидесятые годы попали многие молодые философы: М. Фуко, Ж.-Ф. Лиотар, Ж. Деррида. Именно в этом философском контексте следует анализировать становление социологической концепции П. Бурдьё. Многие социологи (по большей части, преподаватели социологии и философии) находят истоки вдохновения П. Бурдьё в трудах К. Маркса, М. Вебера, Э. Дюркгейма и Э. Кассирера. Это, несомненно, не лишено основания, но все же представляет собой весьма упрощенный взгляд, ограниченный университетской программой[2]. Безусловно, можно проследить, как корни социологической концепции П. Бурдьё восходят к классикам, но это не означает, что она исчерпывается комбинацией положений, принадлежащих основополагающим социологическим учениям. Скорее следует говорить о критическом прочтении не только классических социологических трудов, но и социологических и философских работ современников. По выражению самого П. Бурдьё, он читает «вместе с автором против него», пытаясь восполнить К. Маркса — М. Вебером, М. Вебера — Э. Дюркгеймом, Э. Кассирера — М. Хайдеггером, Ж.-К. Леви-Строса — Ж.-П Сартром... Следует отметить, что П. Бурдьё впитал и преодолел, буквально подверг «снятию» (в гегельянском смысле этого слова) многие социологические и философские течения XX века, поскольку они возбуждали его неподдельный интерес, и поскольку ни одно из них не могло полностью его удовлетворить. Отношение П. Бурдьё к современным направлениям философии и социологии, а также интеллектуальная атмосфера во Франции в середине XX века последовательно раскрыта им в книге «Паскалевские размышления» (1997). Здесь мы находим персонализированные ответы на вопросы о взаимодействии философии и социологии, а также квинтэссенцию интроспективного социоанализа, развиваемого в более ранних работах обобщающего характера: «Вопросы социологии» (1980), «Начала» (1987), «Ответы» (1992), «Практические доводы»[3] (1994). Подобного рода рефлексия над истоками и основаниями собственных работ, в частности, анализ сходства и различий своей позиции с взглядами Л. Альтюссера, Л. Витгенштейна, Г. Гарфинкеля, И. Гофмана, Ж. Делеза, Э. Кассирера, К. Леви-Строса, Т. Парсонса, Ж.-П. Сартра, М. Фуко, Ю. Хабермаса, А. Шюца, Н. Элиаса, представляет особый интерес. Он помогает читателю контекстуализировать теорию П. Бурдьё, объективировать условия ее становления. Глубокое освоение, разрыв и преодоление — вот основные механизмы, приведшие французского социолога к формированию собственного «синтетического» направления, названного впоследствии «генетическим структурализмом».

Некоторые критики до сих пор сравнивают П. Бурдьё с «теоретическим антигуманизмом» Л. Альтюссера[4]. На самом деле, подобно многим французским интеллектуалам поколения 60-х годов, П. Бурдьё в начале творческого пути был подвержен сильному влиянию марксизма, истолкованному с позиций экзистенциализма, персонализма и феноменологии. Однако впоследствии он отошел от марксизма, развив в поздних работах его социологическую критику. Марксизм во Франции, пережив взлет после Второй мировой войны, сохранял свою силу и привлекательность вплоть до начала 80-х годов, благодаря, в частности, работам Ж.-П. Сартра, М. Мерло-Понти, Л. Альтюссера, А. Лефевра, деятельности журналов «Социализм или варварство» и «Аргументы». П. Бурдьё детально изучал марксистские труды, делая, в отличие от Л. Альтюссера с его опорой на «зрелого» Маркса, особый акцент на ранние, антропологически ориентированные, работы. По собственному признанию, П. Бурдьё перечитал множество марксистских текстов о становлении пролетариата, что было связано с его работой в Алжире и исследованиями положения рабочих в колониальной системе[5]. Влиянием марксистской традиции отмечены работы 60—70-х годов: «Труд и трудящиеся в Алжире» (1963), «Лишенные корней» (1964), «Наследники» (1964), «Воспроизводство» (1970), после публикации которых он был зачислен в ряды французских марксистов, хотя в них явным образом прослеживается структуралисткий подход. Между тем П. Бурдьё всегда настаивал на тезисе несводимости всех общественных отношений к экономическим, на идее комплексности социального.

Основные Бурдьёвские концепты: «класс», «капитал», «производство», «рынок», «интерес» — кажутся вполне марксистскими, если не вникать в трактовку, которую им дает автор. Так, отношения господства как организующие социальное пространства отношения, борьба за занятие доминирующей позиции занимают в его концепции центральное место, что заставляет думать о марксизме с характерной для него идеей классовой борьбы. Однако борьба у П. Бурдьё преследует не достижение господствующего положения в структуре распределения средств экономического производства (базовая оппозиция «эксплуататоры/эксплуатируемые»), а нацелена, по преимуществу, на более широкое социальное и символическое господство, связанное с легитимностью доминирования одних и подчиненного положения других (оппозиция «доминирующие/доминируемые»). Особое значение придается сопоставлению смысловых и силовых отношений, символическому аспекту господства в социальных отношениях, а это сближает теоретическую позицию автора с веберовской в значительно большей мере, нежели с марксистской.

Наиболее ярко расхождение с марксизмом прослеживается в трактовке социальных классов. Обозначая свою позицию, П. Бурдьё говорит о разрыве с субстанциалистским (в терминах Э. Кассирера) подходом к проблеме социальных групп (классов), при котором группа — в ущерб социальным отношениям — рассматривается лишь как данная в непосредственном опыте и поддающаяся статистическому подсчету совокупность индивидов, определяемая множеством выделенных социологом свойств:

«...Марксизм либо без долгих разговоров отождествляет класс сконструированный и класс реальный, т. е. вещи в логике и логику вещей, а ведь именно в этом Маркс сам упрекал Гегеля; либо же противопоставляет «класс-в-себе», определяемый на основе ансамбля объективных условий, и «класс-для-себя», основанный на субъективных факторах, причем переход одного в другое марксизм постоянно «знаменует» как настоящее онтологическое восхождение в логике либо тотального детерминизма, либо — напротив — полного волюнтаризма»[6].

П. Бурдьё выступает против реализма интеллигибельного, наделяющего сконструированную в процессе научного исследования группу, т. е. абстрактную сущность, статусом социального бытия. Такая «теоретическая» группа есть «группа на бумаге» — результат объяснительной классификации. Однако, забывая об ее «искусственном» происхождении, ей атрибутируют единство политического и социального действия, определенный стиль жизни, групповые интересы, менталитет и т. п.:

«Социальных классов не существует (даже если политическая работа, направляемая теорией Маркса, может в некоторых случаях внести свой вклад и заставить их существовать, по крайней мере, через инстанции мобилизации и выборных лиц). Существует лишь социальное пространство, пространство различий, в котором классы существуют как бы в виртуальном состоянии, в потенции, не как нечто данное, но как нечто, что нужно сделать»[7].

Еще одним существенным направлением разрыва является характерный для марксизма экономизм, т. е. исследовательская позиция, при которой социолог a priori отдает пальму первенства экономическим отношениям, выводя из них и подчиняя им все остальные социальные отношения. Не отрицая важности экономических отношений и конституирующей роли экономического капитала в структурировании социального пространства, П. Бурдьё неизменно подчеркивает многомерный характер социальных отношений, в котором экономическая составляющая лишь одна из многих.

Объясняя употребление «ортодоксальной» терминологии политической экономии, П. Бурдьё указывает, что это позволяет ему ввести социологическое объяснение сферы культуры, откуда исторически, с приходом модернистского вúдения искусства и становления автономии поля культуры, было изгнано научное («сциентистское») мышление:

«История интеллектуальной и художественной жизни может быть понята как история изменений функций институций по производству символической продукции и самой структуры этой продукции, что соотносится с постепенным становлением интеллектуального и художественного поля, т. е. как история автономизации собственно культурных отношений производства, обращения и потребления»[8].

Концепт «производство» аналитически указывает, что любая практика агента есть действие над и с условиями/предпосылками [практики], влекущая за собой их изменение или воссоздание: практики производят/воспроизводят условия производства, понимаемые как социальные отношения. Иными словами, помимо своего непосредственного результата (в случае интеллектуального и художественного производства речь идет о символической продукции) практики агентов производят и воспроизводят социальные отношения.

Феноменолого-экзистенциализм во Франции порывал как с академическим рационализмом, так и с метафизикой. С одной стороны, по-новому решался вопрос о гуманизме, а с другой, — приверженцы этого направления пытались превратить философию в «строгую науку» посредством интенциональности, трансцендентальной редукции и т. п. М. Мерло-Понти пытался распространить понятие «позитивных наук», в частности, психологии и биологии, на философию. На П. Бурдьё оказали большое влияние труды Э. Гуссерля, М. Мерло-Понти, М. Хайдеггера, А. Шютца. Они подтолкнули его анализу обыденного опыта.

Однако наибольшее воздействие на концепцию П. Бурдьё прослеживается со стороны структурализма. Французский структурализм (К. Леви-Строс, Р. Барт, Ж. Лакан, а также отчасти М. Фуко) никогда не был школой или группой единомышленников, но между его представителями на протяжении пятидесятых — шестидесятых годов, вплоть до 1968 г., существовала проблемная общность. К. Леви-Строс — ключевая фигура французского структурализма — пытался использовать некоторые приемы лингвистического анализа для объективного познания неосознаваемых структур отношений культурной и ментальной жизни первобытных племен. Структурализм в форме антропологии превратился в одну из немногих признанных в социальных науках дисциплину и вызвал в них настоящий переворот: археология, антропология, семиология и другие «-логии» стали наглядным выражением стремления гуманитариев стереть границу между наукой и философией. Французский структурализм шестидесятых годов был во многом реакцией на засилье феноменолого-экзистенциализма: в студенческой среде того времени это течение расценивалось как «вялый гуманизм», потворство «жизненному опыту» и «политическое морализаторство», в то время как основные положения структурализма больше напоминали «строгую науку», нежели «философствование».

Влияние К. Леви-Строса на П. Бурдьё было настолько сильным, что он даже предпринял попытку стать этнологом и занялся изучением феноменологии эмоциональной жизни. Он полагал соединить в своей работе философию, социологию и этнологию, предприняв исследование структур восприятия и ощущения времени в эмоциональном опыте на примере алжирских крестьян, эмигрировавших в большие французские города. П. Бурдьё проводил одновременно этнолого-антропологические исследования (о родственных связях, ритуалах, докапиталистической экономике) и социологические исследования с использованием результатов социально-демографических опросов Национального института статистических исследований и экономики (INSEE). Антропологические и социологические исследования П. Бурдьё взаимопроникали, поскольку он анализировал условия усвоения «капиталистического» габитуса людьми, сформировавшимися в «докапиталистическом» обществе, прибегая к наблюдениям и измерениям, а не ограничиваясь осмыслением вторичных материалов. П. Бурдьё начал использовать статистику, что делалось в этнологии в 60-е годы крайне редко, и полученные результаты заставили его пересмотреть такие устоявшиеся понятия, как «родство», «правила родства».

В предисловии к работе «Практической смысл», построенной на исследовании типично структуралистской проблематики — антропологическом анализе организации пространственно-временных структур кабильского дома и структур родства, — однако реализованном в духе структурно-генетического анализа, П. Бурдьё отмечает, что его идейный разрыв со структурализмом произошел еще в 1963 году. В сборнике, посвященном 60-летию К. Леви-Строса, он опубликовал статью, которая считается его последней работой в духе «сознательного структурализма»[9].

«Мне стало казаться, — пишет П. Бурдьё, — что для понимания той почти чудесной (а потому немного невероятной) необходимости, которую показывал анализ, несмотря на отсутствие какого-либо организующего намерения, нужно вести поиск в направлении инкорпорированных предрасположенностей или, можно сказать, телесной схемы, этого командного принципа, способного направлять практики одновременно неосознанным и упорядоченным образом»[10].

Связь структурно-антропологических исследований периода шестидесятых со становлением в последующих работах концепции габитуса вполне очевидна[11]. Вместе с тем, П. Бурдьё потребовалось еще сравнительно много времени, чтобы действительно преодолеть структурализм, фундаментальные принципы которого он поначалу пытался применить к социологии, считая социальный мир пространством объективных связей, трансцендентных по отношению к агентам[12].

Подчеркивая свою идейную близость со структуралистами, П. Бурдьё к ним себя никогда не относил, поскольку принадлежал другому поколению (они были его преподавателями). Он утверждал, что его «вклад в дискуссии о структурализме родился из попытки объяснить логику такого реляционного и трансформационного способа мышления, специфические препятствия, которые он встречает на своем пути, во всяком случае в социальных науках, и дать точную характеристику условий, при которых он может распространиться за пределы культурных систем на социальные отношения, т. е. на социологию»[13].

§2. «Эмпирическая теория», или конструирование предмета исследования

П. Бурдьё решительно протестует против приклеивания какого-либо ярлыка к его системе взглядов, которую он также отказывается называть «теорией», подчеркивая, что его работы направлены не на анализ существующих понятий или разработку нового категориального аппарата, но на изучение действительных социальных явлений с помощью определенных социологических «инструментов». Логика его многочисленных исследований противоположна схоластическому теоретизированию: как практический социолог и социальный критик П. Бурдьё выступает за «практичную» мысль в противовес искусственно отстраненной от жизни «чистой», т. е. непрактичной, не находящей применения, теории. Все основные его понятия — поле, габитус, капитал, символическое насилие и т. п.,— а также логика и методология работы с ними раскрываются лишь в «живом» социологическом исследовании.

П. Бурдьё поставил своей задачей преодолеть существующие в социальных науках ложные, как он считает, противопоставления теории и эмпирии, объективизма и субъективизма, микро- и макроанализа. Он не просто не признает подобного рода деления, но доказывает это положение своими работами: его теоретические тексты насквозь эмпиричны. Разрывая с неокантианской интеллектуалистской традицией, П. Бурдьё подчеркивает свою позицию антиинтеллектуалиста и выступает против создания «чистой» или «теоретической теории», тенденции рассматривать все проблемы восприятия в терминах познания[14]. Он настаивает на том, что понятие есть в первую очередь программа социологического исследования и система блокировки ошибок: теоретические определения не имеют сами по себе никакой ценности, если их нельзя заставить работать в реальном исследовании.

Придерживаясь, вслед за Э. Дюркгеймом, концепции социологии как строгой науки, П. Бурдьё придает большое значение верификации как методов, так и результатов исследования. Все его выводы основаны на результатах проведенных им и сотрудниками его центра исследованиях (которые, кстати, по французской традиции называются не эмпирическими, а полевыми). Эти исследования базируются на комплексном сборе данных, не замыкаясь исключительно на анкетировании, но и не отрицая этот метод[15]. «Обычная» для сотрудников П. Бурдьё процедура проведения полевого исследования включает целую батарею различных методик и техник, как качественных, так и количественных, где одни дополняют другие. Наиболее важное место отводится собственно конструированию предмета исследования, необходимым моментом которого является рефлексия как над проблематикой, так и над позицией самого исследователя, объективация интереса исследователя к данной проблемной области и разрыв с предпонятиями, предвзятыми мнениями и «социологическим здравым смыслом».

Судить о значении, которое П. Бурдьё придает конструированию предмета исследования и методам сбора данных о нем, можно уже на том основании, что все основные его книги содержат в качестве приложений методический инструментарий, описание выборки и т. п., а в предисловии к публикациям подробно раскрывается процесс построения объекта исследования. Для читателя возможность ознакомиться с инструментарием и методологией важна во многих смыслах: это и один из путей верификации, и предостережение от ошибочной трактовки или излишнего обобщения результатов, и практическое научение исследованию. «Только зная, что делал социолог, — замечает П. Бурдьё, — можно адекватно прочитать продукт этих его операций»[16]. Методическая часть работ П. Бурдьё имеет принципиальное значение для понимания «эмпирического содержания» его теоретических понятий: поля, позиции, капитала, стратегии. Он подробно излагает, какие переменные были выбраны для исследования, как они формировались и как обрабатывались, причем одно только количество переменных впечатляет российского социолога, привыкшего довольствоваться значительно более скромной информацией.

Труды П. Бурдьё насыщены статистическими таблицами, диаграммами, схемами, демонстрирующими статистические результаты. Эти работы нельзя читать, опуская статистическую часть исследования как что-то конкретно-историческое, сугубо национальное, а потому к нам не имеющее отношения, и обращать внимание лишь на полученные теоретические выводы. «Перескакивать» эмпирические выкладки в книгах П. Бурдьё — все равно, что читать совсем другие книги.

Главной опасностью П. Бурдьё считает склонность читателя к перенесению логики обыденного языка в язык социологии, когда с высказываниями сконструированного исследователем языка обращаются тем же образом, что и с высказываниями «здравого смысла». Так, например, социолог констатирует в процессе анализа факт наличия какой-то «ценности», а читатель стремится трактовать это суждение как ценностное суждение. Если П. Бурдьё утверждает, что женщины реже мужчин отвечают на «политические» вопросы зондажей общественного мнения, то все находится кто-то, упрекающий его за исключение женщин из сферы политики. Это происходит потому, что когда социолог фиксирует то, что есть, кто-то хочет сказать: «Хорошо вот так, как есть».

«…Констатация социологом того факта, что мужчины (и уж тем более женщины) наиболее культурно обделенных классов в своем политическом выборе полагаются на партию, которую они считают своей (в настоящее время — на Коммунистическую партию), была понята как увещевание целиком положиться на эту партию. Действительно, в обыденной жизни описывают народную еду только либо с восхищением, либо с отвращением, никогда не стремясь понять ее логику, понять здравый смысл, иначе говоря, дать себе возможность воспринять ее, как она есть. Читатели прочитывают социологию сквозь очки своего габитуса. В том же самом реалистическом описании одни готовы найти оправдание своему классовому расизму, другие — заподозрить, что оно внушено классовым презрением. В этом проявляется принцип структурной ошибки в коммуникации между социологом и читателем»[17].

В связи с этим П. Бурдьё вводит различие между эмпирическим индивидом (наблюдаемым в обыденном опыте) и эпистемическим индивидом (сконструированным исследователем в целях анализа)[18]. Если первый воспринимается как единичность, наделенная бесконечным множеством свойств, то второй — это ограниченный набор свойств, служащих в исследовании наблюдаемыми переменными и отвечающих требованиям используемого теоретического универсума. Эпистемический индивид не содержит ни одной характеристики, которую нельзя было бы концептуализировать. Таким же образом можно провести различие между агентом (одним из основных понятий Бурдьёвской концепции) и индивидом (понятием феноменологии и методологического индивидуализма). Агент определяется конечной совокупностью свойств, а индивид — это нечто «готовое», «всегда уже» данное. Различие между эмпирическим и эпистемическим индивидом имеет особое значение в исследованиях позиций агентов, фигурирующих под собственными именами[19], поскольку читатель почти неизбежно подменяет констатирующие высказывания исследователя оценочными суждениями, редуцируя научный анализ к сведению счетов.

Знакомство с социальным пространством, в котором социолог намерен проводить исследование, является одним из фундаментальных требований, но в то же время такой подход не лишен опасности излишне личностного восприятия и слабой объективации позиции и интересов исследователя. Поэтому первым этапом в конструировании предмета исследования выступает статистическое конструирование, включающее сбор и анализ всей возможной информации. Нужно отметить, что здесь французский социолог, не в пример российскому, находится в благоприятных условиях, поскольку статистика, а главное — социальная статистика, институционализирована, поставлена на поток. Параметры и показатели сбора данных обширны и систематизированы, а опросы и переписи регулярны. На это работает крупный государственный научный институт — Национальный институт статистических и экономических исследований (INSEE). Данные переписей и статистических опросов свободно и безвозмездно передаются научным сотрудникам, работающим в государственных учреждениях.

Следующий необходимый этап полевого исследования — интервьюирование так называемых информаторов. Они выступают в роли «экспертов» по проблеме, но не в смысле их способности ответить на вопросы исследования, а лишь в том отношении, что они более других информированы о проблемной ситуации, поскольку непосредственно в нее включены. Подобная процедура дает возможность социологу получить детальную информацию о состоянии проблемной области, верифицировать процедуру конструирования предмета исследования, уточнить гипотезы исследования, адекватно сформулировать вопросы последующего анкетного опроса. Выборка для проведения анкетного опроса составляется на основе анализа статистики и результатов опроса информаторов. В большинстве случаев речь идет о проблемно сфокусированной выборке, а не о статистической репрезентации какой-либо генеральной совокупности. В этом еще раз проявляется отличие подхода П. Бурдьё к опросу, поскольку он стремится включать в выборку только тех, кого непосредственно касается исследуемая проблема, кто в силу этой заинтересованности задумывается над ней, располагает средствами, необходимыми для производства собственных суждений. Далее, процедура полевого исследования подразумевает добор недостающих данных, уточнение конкретных аспектов и деталей на основе глубинных (полудирективных или свободных) интервью с представителями отдельных подвыборок респондентов. Цель глубинных интервью — дополнить уже собранную информацию и уточнить интерпретацию статистических тенденций, полученных в результате математической обработки данных.

Среди других методов «эмпирической работы» исследователями школы П. Бурдьё широко применяется анализ документов (исторических, юридических, административных и прочих). К документам, в частности, относятся разного рода мемуары, биографические справочники, которые во множестве издаются на Западе по всевозможным сферам и по разным социальным категориям, ежегодники школ и университетов, публикующие сведения о преподавателях и обучаемом контингенте, и многое другое. Биографические и автобиографические данные дополняются объективными сведениями. Например, в случае писателей и ученых анализируются их работы, журналы и издательства, которые их публикуют, отзывы, рецензии... Подобного рода работа, расширяющая и обогащающая данные опросов, хорошо представлена в приложениях к фундаментальному труду П. Бурдьё «Государственная знать» (1989). Эта книга посвящена анализу формирования и функционирования корпораций государственных служащих, а также роли престижных высших школ Франции — Grandes Ecoles — в воспроизводстве позиций поля власти. Обосновывая применение комплекса методик сбора данных, аккумуляции многих источников информации об одном предмете, П. Бурдьё настаивает на том факте, что ни одна анкета или интервью, сколь бы подробными они ни были, не могут дать необходимого объема достоверной информации, особенно, когда дело касается респондентов, занимающих высокое положение. Считая интервью необходимым, но недостаточным источником социологической информации, П. Бурдьё разделяет мнение Ж. Лотмана, высказанное им по поводу опроса лидеров профсоюзов предпринимателей: