Я решил провести эти две лекции по телевидению, чтобы попытаться выйти за пределы обычной публики, посещающей лекции Коллеж де Франс. Я действительно считаю, что телевидение с помощью различных механизмов, которые я постараюсь вкратце описать (более глубокий и систематический анализ потребовал бы гораздо большего времени), подвергает большой опасности самые различные сферы культурного производства: искусство, литературу, науку, философию, право. Я даже полагаю, что оно, вопреки тому, что думают и говорят — без сомнения, абсолютно искренне — наиболее осознающие свою ответственность журналисты, подвергает не меньшей опасности политическую жизнь и демократию. Я мог бы с легкостью это доказать, проанализировав, какой прием был оказан на телевидении, а затем и некоторыми другими СМИ, движимыми целью завоевания все большей и большей аудитории, некоторым подстрекателям к ксенофобии и расизму, или же показав те уступки, которые оно ежедневно делает в пользу узко национального, если не откровенно нацио-
налистического видения политики. Тем же, кто станет подозревать меня в критике исключительно французских особенностей, напомню, среди тысячи прочих патологий американского телевидения, об освещении процесса О.Дж. Симпсона и о более поздней подаче обычного убийства как «сексуального преступления» со всеми вытекающими и выходящими из под контроля юридическими следствиями. А недавний инцидент между Грецией и Турцией, без сомнения, ярче всего иллюстрирует опасности, к которым приводит безграничная конкуренция в борьбе за рейтинг. Услышав призывы к мобилизации и воинственные заявления на одном из частных телевизионных каналов, поводом для которых явился крошечный необитаемый остров Имиа, остальные греческие частные телеи радиокомпании, к которым присоединились ежедневные газеты, перекрикивая друг друга, подхватили этот националистический бред; турецкие газеты и телевизионные каналы, действующие в той же направленной на завоевание аудитории логике, также вступили в бой. В результате едва удалось избежать высадки греческих солдат на этот остров, перемещения военных флотов и войны. Вполне возможно, что новый характер, свойственный вспышкам ксенофобии и национализма, наблюдаемым в Турции и Греции, а также в бывшей Югославии, Франции и других странах, связан в основном с возможностями эксплуатации низменных страстей, которые предоставляют современные средства массовой информации.
Чтобы выполнить договор, которым я себя связал, согласившись читать этот курс в форме телевизионного выступления, мне нужно было заставить себя выражаться понятным всем языком. Поэтому во многих случаях я вынужден прибегать к неточностям и упрощениям. Чтобы вывести на первый план главное, т. е. текст, в отличие от того, что обычно практикуется на телевидении, я по согласию с режиссером принял решение избегать различных формальных изысков при съемке и от-
казался от иллюстраций: отрывков из телепередач, факсимиле документов, статистических таблиц и т.п.,которые, кроме того, что могли отнять ценное время, нарушили бы нить повествования, стремящегося быть аргументированным и доказательным. Я хотел обозначить контраст с обычным телевидением, выступающим объектом моего анализа, чтобы таким образом утвердить независимость аналитического и критического дискурса, рискуя при этом придать своему выступлению тяжелую, педантичную, дидактическую и догматичную форму так называемого магистрального курса. Связная речь, постепенно покинувшая телевизионные студии (говорят, что в Соединенных Штатах, по правилам, выступления во время политических дебатов не должны превышать семи секунд), на самом деле остается одной из самых действенных форм сопротивления манипулированию и утверждения свободы мышления.
Прекрасно отдаю себе отчет в том, что сугубо словесная критика, которой я вынужден ограничиться за неимением лучшего, есть всего лишь субститут, гораздо менее эффективный и занимательный, чем настоящая критика образа через образ, которую мы находим то тут, то там: от Жана-Люка Годара в фильмах «Tout va bien», «lei et ailleurs» и «Comment ça va» и до Пьера Карла. Осознаю и то, что мои усилия продолжают и дополняют непрекращающуюся борьбу, которую профессионалы кино и телевидения ведут за «независимость своего коммуникативного кода», и, в частности, критическое размышление о видеоизображении. Пример такой борьбы Жан-Люк Годар — снова он — со своим анализом фотографии Жозефа Крафта и того, как она была использована. Я мог бы присоединиться к программе, предложенной Годаром: «Цель этой работы — задать себе вопрос о видеоизображении и звуке с политической (я бы сказал, с социологической, — П.Б.] точки зрения. Перестать говорить: «Это точное изображение», а говорить: «Это всего лишь изображение». Перестать гово-
рить: «Это нордический офицер на лошади», но говорить: «Это изображение лошади и офицера».
Мне бы не хотелось, хотя я и не строю иллюзий на этот счет, чтобы мой анализ был воспринят как «нападки» на телевидение и журналистов, продиктованные своего рода старческой ностальгией по культурному телевидению типа «Теле Сорбонна», или как реакционное и регрессивное отрицание того, что (несмотря ни на что) может сделать телевидение с помощью, например, специальных репортажей. И хотя у меня есть все основания опасаться, что мой анализ может послужить пищей для нарциссической самоудовлетворенности мира журналистов, слишком любящего направлять на себя ложно критический взгляд, я надеюсь, что он сможет стать инструментом или оружием в руках всех тех, кто внутри профессионального мира видеоизображения сражается за то, чтобы телевидение, которое могло бы стать замечательным инструментом прямой демократии, не превратилось в инструмент символического угнетения.
Я бы хотел здесь, на телевидении, попытаться поставить ряд вопросов о телевидении. Это весьма парадоксальное намерение, поскольку я считаю, что невозможно сказать ничего серьезного по телевизору, особенно если речь идет о самом телевидении. И если правда то, что по телевизору ничего сказать нельзя, не будет ли логичней вместе с целым рядом известных интеллектуалов, представителей творческой интеллигенции, писателей прийти к соглашению, что нам не следует выступать по телевидению?
Мне кажется, что не стоит принимать такую резкую альтернативу: все или ничего. Считаю, что выступать на телевидении очень важно, но при некоторых условиях. Сегодня благодаря аудиои видеослужбе Коллеж де Франс мне предоставлены совершенно исключительные условия: во-первых,
мое время не ограничено; во-вторых, никто не навязывал мне тему для выступления: я выбрал ее самостоятельно и еще могу сменить, если захочу; в-третьих, здесь нет никого, кто мог бы делать мне замечания в связи с техническими вопросами или с тем, что «зрители, мол, не поймут», или от имени морали и благопристойности и т.п. Это совершенно особая ситуация, поскольку, говоря вышедшим из моды языком, я контролирую средства производства, что вовсе не является правилом. Настаивая на исключительности предоставленных мне условий, я тем самым даю понять, каковы бывают обычные условия для приглашенных на телевидение.
Вы спросите, почему же тогда при обычных условиях люди, несмотря ни на что, соглашаются участвовать в телепередачах? Это очень важный вопрос. Однако, большинство исследователей, ученых, писателей, не говоря уже о журналистах, соглашающихся выступить по телевизору, его себе не задают. Я считаю, что пришла пора задать себе вопрос о таком отсутствии вопросов. По-моему, соглашающиеся участвовать в передаче, не беспокоясь о том, смогут ли они сказать то, что хотят сказать, признают тем самым, что на самом деле они приходят на студию не для того, чтобы что-то сказать, а совсем по другой причине: показать себя и быть замеченным другими. Беркли говорил: «Быть — значит быть воспринимаемым». Для некоторых из наших философов (и писателей) «быть» значит быть показанным по телевизору, т. е. в итоге быть замеченным журналистами или, как говорят, находиться на хорошем счету у журналистов (что невозможно без компромиссов и самокомпрометации). И действительно, поскольку они не могут рассчитывать только на свои произведения, чтобы продолжать существовать для публики, то у них нет другого выхода, кроме как появляться как можно чаще на экране, а стало быть писать через регулярные и насколько возможно короткие интервалы времени произведения, основная функция которых, по словам Жиля Делеза,
обеспечить их авторам приглашение на телевидение. Таким образом, телевизионный экран стал сегодня своеобразным зеркалом Нарцисса, местом нарциссического эксгибиционизма.
Эта преамбула может показаться слишком длинной, но мне хотелось бы, чтобы артисты, писатели и ученые явно задали себе вопрос, желательно сообща, чтобы каждый из них не оказывался в одиночку перед выбором: нужно или нет принимать приглашение на телевидение; принимать ли приглашение, выдвигая свои условия или безо всяких условий, и т.д. Мне бы очень хотелось (мечтать не вредно), чтобы они сообща взяли в свои руки решение этой проблемы, попытались провести переговоры с журналистами (специализирующимися в этой области, или нет) с целью выработать своего рода соглашение. Само собой разумеется, что речь не идет о вынесении приговора журналистам или об объявлении им войны: журналисты часто сами страдают от требований, которые они вынуждены предъявлять. Напротив, речь идет о том, чтобы сделать их союзниками в размышлениях о том, каким образом можно общими усилиями бороться с угрозой инструментализации телевидения.
Решение о категорическом отказе выступать по телевидению не кажется мне правильным. Я даже считаю, что в некоторых случаях существует своего рода обязанность делать это, если обеспечены разумные условия. И при ориентации выбора необходимо принимать во внимание специфику телевизионного инструмента. Телевидение — это инструмент, позволяющий теоретически затронуть всех. Отсюда вытекает целый ряд предварительных вопросов: что из того, что я хочу сказать, может касаться всех? Готов ли я придать своей речи форму, доступную всем? Стоит ли она того, чтобы быть услышанной всеми? Можно даже пойти дальше и спросить себя: должно ли выступление быть понятным для всех? Одна из миссий исследователей и ученых, являющаяся особенно важной в случае общественных наук, — донести до всех ре-
зультаты своих исследований. Мы являемся, как говорил Гуссерль, «чиновниками человечества», оплачиваемыми государством за открытия, относящиеся либо к миру природы, либо к миру общества, и мне кажется, что мы обязаны донести до всех наши достижения. Я всегда старался задавать себе заранее подобные вопросы как в случае согласия на участие в телепередаче, так и в случае отказа. И мне бы хотелось, чтобы все, кого приглашают на телевидение, задавали себе эти вопросы, и чтобы они оказались вынужденными задавать их себе, потому что критически настроенные телезрители задаются такими вопросами и спрашивают, видя приглашенных на экране: А есть ли им, что сказать? Находятся ли они в наилучших условиях для того, чтобы сказать это? Заслуживает ли то, что они говорят, быть сказанным именно в этом месте? Короче говоря, что они там делают?
Вернусь к главному. Я начал говорить о том, что доступ на телевидение связан с сильной цензурой, с потерей независимости, причина которой в том, что сюжет разговора определяется другими, что условия коммуникации определяются другими, и, самое главное, что ограничение времени загоняет речь в такие рамки, что становится маловероятным что-либо сказать. Эта цензура, распространяемая как на приглашенных, так и на журналистов, способствующих ее применению, носит — вы ждете, что я скажу именно так — политический характер. И действительно, существует политическое вмешательство, политический контроль (который в частности проявляется через назначение на руководящие посты); но главное, правда в том, что в такие периоды как нынешний, когда существует целая резервная армия безработных и отсутствуют какие-либо гарантии занятости в области радио и телевидения, склонность к политическому конформизму проявляется особенно сильно. Лю-
ди сами подвергают себя сознательной или неосознанной цензуре, поэтому нет никакой необходимости призывать их к порядку.
Можно также вспомнить об экономической цензуре. В конечном счете, можно сказать, что именно экономический фактор определяет все на телевидении. И даже если недостаточно заявить, что происходящее на телевидении определяется его собственниками, заказчиками, размещающими там свою рекламу, а также государством, оказывающим финансовую помощь: что без знаний о том, кто хозяин той или иной телекомпании, какова доля ее заказчиков в бюджете и каковы размеры получаемой ею финансовой помощи, мы не можем ничего понять в ее функционировании, — то, тем не менее, не грех об этом напомнить. Небезынтересно узнать, что NBC принадлежит General Electric (это означает, что если вдруг ее работники решат взять интервью у живущих рядом с атомной станцией, то весьма возможно, что… впрочем, это никому не придет в голову…), что CBS — это собственность Westinghouse, что ABC — собственность компании Disney, что TF1 — собственность Bouygues. Все это через целую серию опосредованных механизмов приводит к определенным последствиям. Очевидно, что правительство, зная, что за Bouygues стоит TF1, не станет в случае необходимости применять к Bouygues надлежащие меры. Все это факты настолько простого и грубого порядка, что их может выявить даже самая элементарная критика, но они скрывают за собой анонимные и невидимые механизмы, с помощью которых приводится в действие различного уровня цензура, превращающая телевидение в настоящий инструмент поддержания символического порядка.
Остановлюсь подробнее на этом пункте. Социологический анализ часто сталкивается с одним недоразумением: те, кто оказался включенным в объект анализа, в данном случае, журналисты, имеет тенденцию полагать, что работа по освещению, раскрытию механизмов — это работа по ра-
зоблачению, направленная против конкретных личностей, или, как говорят, «атака», личная атака ad hominem (однако, если бы социолог сказал или написал десятую часть того, о чем он думает, общаясь с журналистами, например, о «семьях», или о фабрикации — самое подходящее слово — телепередач, те же самые журналисты обвинили бы его в предвзятости и отсутствии объективности). Люди в большинстве своем не очень любят, когда их берут в качестве объекта анализа и подвергают объективации, а журналисты тем более. Они чувствуют себя как под прицелом, как насекомые, наколотые на булавку. На самом же деле, чем дальше продвигается анализ той или иной социальной среды, тем больше мы понимаем ограниченность ответственности конкретных индивидов (это вовсе не означает, что можно оправдать все происходящее там). Чем лучше мы понимаем, как функционирует определенная социальная среда, тем яснее становится, что составляющие ее люди манипулируемы в той же степени, что и манипулируют. Они тем лучше манипулируют, чем больше манипулируемы и чем меньше отдают себе в этом отчет. Я настаиваю на этом тезисе, хотя и понимаю, что мои слова, несмотря ни на что, будут восприняты как критика: такая реакция является своеобразным способом защиты от анализа. Я даже считаю, что скандальные разоблачения фактов из жизни какого-то ведущего или слишком высоких доходов какого-то продюсера могут отвлечь от главного, в том смысле, что коррумпированность конкретных личностей скрывает за собой своего рода структурную коррупцию (но можем ли мы в этом случае говорить о коррупции?), действующую на уровне организующей структуры в целом через такие механизмы, как конкурентная борьба за рынок, которую я и хочу проанализировать.
Таким образом, я бы хотел разобрать серию механизмов, чье действие превращает телевидение в особо выраженную форму символической агрессии. Символическая агрессия — это агрес-
сия, которая реализуется благодаря молчаливому согласию тех, кто ее на себе испытывает, а также тех, кто ее оказывает, при условии, что и первые и последние не отдают себе отчет в том, что они ее испытывают или оказывают. Функция социологии, как и других наук, заключается в раскрытии сокрытого. Выполняя ее, она может способствовать уменьшению символической агрессии в социальных отношениях и, конкретно, в отношениях массовой коммуникации.
Возьмем самый простой пример, а именно, хронику происшествий, которая всегда была излюбленной темой прессы, гонящейся за сенсациями. Секс и кровь, драма и преступление всегда хорошо продавались, а в эпоху погони за массовым зрителем они поднялись на первые страницы журналов, с них начинаются телевизионные выпуски новостей. В то время как раньше стремление к респектабельности, царящее благодаря влиянию модели серьезной печатной прессы, заставляло оставлять на втором плане эти составляющие. Хроника происшествий — это факты, которые развлекают и отвлекают. Простейший принцип работы фокусников состоит в том, чтобы привлечь внимание к чему угодно, кроме того, что они на самом деле делают. Символическое действие телевидения частично — например, в том, что касается выпусков новостей — заключается в привлечении внимания к событиям потенциально интересным для всех, которые можно охарактеризовать как omnibus, т. е. для всех.
События omnibus — это факты, которые никого не шокируют, за которыми ничего не стоит, которые не разделяют на враждующие стороны и вызывают всеобщий консенсус. Они способны заинтересовать всех, не затрагивая важных тем. События хроники происшествий — это своеобразная элементарная и рудиментарная информация, значение которой очень велико, поскольку она интересует всех, не вызывая последствий, и занимает эфирное время, которое могло бы быть использо-
вано для того, чтобы сказать нечто другое. Время — это редкое благо на телевидении. И если ценные минуты эфирного времени используются для того, чтобы говорить подобную ерунду, это значит, что эта ерунда не так уж бессмысленна, поскольку скрывает за собой нечто важное. Я настаиваю на этом потому, что из других источников известно, что очень значительная часть населения не читает газет и предана душой и телом телевидению как единственному источнику информации. Получается, что телевидение располагает своего рода монополией на формирование сознания очень значительной части населения. Когда упор делается на хронику происшествий, когда редкое эфирное время заполняется пустотой, ничем или фактически ничем, за кадром остается важная информация, которой зритель должен был бы располагать для осуществления своих демократических прав.
Таким образом, в отношении информации наблюдается все большее разделение на тех, кто способен читать так называемые серьезные газеты (если они еще могут считаться серьезными из-за влияния на них телевидения); тех, кто имеет доступ к международным изданиям и радиостанциям на иностранном языке; и тех, чей политический багаж сводится к информации, поставляемой телевидением, т. е. у кого он практически отсутствует (если не принимать в расчет информацию, получаемую от непосредственного присутствия на экране мужчин и женщин, находящихся в центре внимания: их манера держаться, выражение лиц и т.п.это знаки, которые способны читать даже самые обездоленные, что во многом ведет к их разочарованию в большинстве политиков).
Я подчеркнул здесь факты, наиболее бросающиеся в глаза. А сейчас мне бы хотелось поговорить о том, что немного менее заметно, и показать, каким образом телевидение может, как это ни парадоксально, скрывать, показывая: либо показывая не то, что
надо бы показать, если принять во внимание, что цель телевидения — информировать людей; либо показывая то, что нужно показать, но не показывая на самом деле, а делая так, что показываемые факты теряют всякое значение; либо показывая события таким образом, что они приобретают смысл, не соответствующий действительности.
Я воспользуюсь двумя примерами, взятыми из работ Патрика Шампаня. В книге «La misere du monde» Патрик Шампань посвятил одну из глав тому, как средства массовой информации освещают так называемый феномен «городских окраин». Он показал, каким образом журналисты, движимые склонностями, свойственными этой профессии, присущим им видением мира, профессиональными навыками и диспозициями, а также самой логикой этого ремесла, выделяют из той особой реальности, которой является жизнь городских окраин, совершенно особый аспект в соответствии с их собственными категориями восприятия. Метафора, наиболее часто используемая преподавателями для объяснения понятия «категории», т. е. тех невидимых структур, которые организуют восприятие и определяют, что люди видят и чего они не замечают, — это очки. Эти категории суть результат нашего образования, исторического процесса и т. п. Журналисты имеют особые «очки», через которые они видят одно и не видят другое, и благодаря которым они видят вещи определенным образом. Они делают выбор и конструируют отобранные ими факты.
В основе их выбора лежит поиск сенсационного и зрелищного. Телевидение склонно к драматизации в двойном смысле этого слова: оно выводит на сцену, изображает то или иное событие и преувеличивает его значение, серьезность, его драматический, трагический характер. На городских окраинах их интересуют народные волнения. Слишком сильное слово для обозначения этих событий… (То же самое происходит со словами. Обычные слова не могут поразить ни «обывателей», ни «на-
род». Необходимо использовать слова выходящие из ряда вон. На самом деле, как это ни парадоксально, в мире изображения царствует слово. Фотография не представляет из себя ничего особенного без сопровождающей легенды, указывающей на ее правильное прочтение: legendum, очень часто обозначает легенды, небылицы. Как известно, назвать — значит заставить увидеть, создать, вызвать к жизни. И слова могут натворить много бед: ислам, исламский, исламистский — платок на голове является исламским или исламистским? А что если речь идет просто-напросто об обычной косынке? У меня часто возникает желание заменить буквально каждое слово телеведущих, которые часто говорят, не задумываясь, не имея ни малейшего представления о сложности и серьезности того, о чем они упоминают всуе и об ответственности, которую накладывает такое упоминание перед лицом тысяч телезрителей при отсутствии понимания того, что они говорят, и при отсутствии отсутствия понимания. Потому что такие слова создают реальность, вызывают к жизни фантазмы, страхи, фобии или просто ложные представления).
В общем и целом, журналистов интересует нечто исключительное, исключительное для них. То, что другим может показаться совершенно банальным, им представляется как нечто экстраординарное, и наоборот. Их интересует экстраординарное, то, что отличается от ординарного, то, что выходит за рамки ежедневного — ежедневные газеты должны ежедневно предоставлять экстра-ежедневные новости, задача не из простых… Отсюда, место, уделяемое ими ординарному, т. е. предусмотренному обычными ожиданиями, отдается экстраординарному: пожарам, наводнениям, убийствам, хронике происшествий. Но экстраординарным также является то, что не ординарно по сравнению с другими изданиями. Это то, что отлично от ординарного и что отлично от того, что другие газеты говорят об ординарном, или от того, что они обычно говорят. Это ужасно трудное усло-
вие, заставляющее бегать в поисках сенсации. Для того, чтобы оказаться первым, кто увидел и показал нечто интересное, они готовы на что угодно. Но поскольку все копируют друг друга, чтобы опередить остальных, быть раньше других или сделать нечто отличное от других, в итоге получается, что все делают одно и то же. Поиск эксклюзивного, который в других областях порождает нечто оригинальное и единственное в своем роде, здесь приводит к единообразию и банализации.
Этот неустанный, движимый определенными интересами поиск экстраординарного может, в той же степени, что и прямые политические директивы или самоцензура, вызванная страхом оказаться на обочине, производить определенный политический эффект. Имея в своем распоряжении такое мощное оружие как телевизионное изображение, журналисты могут достичь эффектов, не имеющих себе равных. Картина обыденной серой и монотонной жизни городских окраин не производит на зрителей никаких особых впечатлений и не способна заинтересовать никого, тем более, журналистов. Но даже если бы они заинтересовались и захотели показать то, что на самом деле происходит на городских окраинах, в любом случае это было бы очень трудно сделать. Нет ничего труднее чем отобразить реальную жизнь со всей ее банальностью, флобер говорил: «Нужно описывать именно обычные, ничем не выдающиеся, вещи». Социологи сталкиваются с той же задачей: сделать ординарное экстраординарным, так показать обычную жизнь, чтобы люди поняли, насколько она необычна.
Политическая опасность, порождаемая обычным использованием телевидения, заключается в особой способности изображения производить то, что литературные критики называют эффектом реальности: телевидение показывает и заставляет поверить в то, что оно показывает. Такая сила внушения может породить эффект мобилизации, создавая идеи и представления, а также реальные социальные группы. Хроника происшествий, про-
исходящие каждый день события и инциденты могут иметь политический, этический и т.п. подтекст, способный вызывать сильные, зачастую такие негативные эмоции, как расизм, ксенофобия, страх и ненависть по отношению к людям других национальностей. И даже простой репортаж, изложение записанных фактов, подразумевает стоящее за ним социальное конструирование реальности, способное производить социальный эффект политической мобилизации (или демобилизации).
Второй пример, взятый у Патрика Шампаня, касается забастовок в лицеях в 1986 году. На этом примере мы видим, каким образом журналисты, совершенно искренне и наивно, в поисках интересующего их материала, движимые своими предрассудками, категориями восприятия, оценки и подсознательными ожиданиями могут вызвать эффект реальности и изменить эту реальность, эффект, которого никто не старается достичь, но чьи последствия могут быть катастрофическими. У журналистов в голове было живо воспоминание о событиях мая 1968 года и страх упустить «новый 68-й год». А в реальности им пришлось иметь дело с достаточно далекими от политической жизни подростками, которым особенно нечего было сказать. Тогда они начинают искать лидеров (без сомнения, среди самых политизированных из них), воспринимают их всерьез, вследствие чего последние тоже начинают воспринимать свои слова всерьез. И мало-помалу телевидение, которое по идее является инструментом отображения реальности, превращается в инструмент создания реальности. Мы все больше и больше приближаемся к пространству, в котором социальный мир описывается и предписывается телевидением.
Телевидение определяет доступ к социальной и политической жизни. Предположим, что я захотел добиться того, чтобы пенсионный возраст начинался с пятидесяти лет. Еще несколько лет назад для этого нужно было бы собрать демонстрацию,
сделать транспаранты, выйти на улицы, устроить митинг перед Министерством Народного образования. Сегодня — я почти не преувеличиваю для этого достаточно обзавестись ловким советником по общественным связям и коммуникации, подготовить какую-нибудь небольшую, но зрелищную акцию с музыкой, переодеванием и т.д., пригласить средства массовой информации, и с помощью телевидения достигается тот же эффект, что и от демонстрации в 50000 человек.
Одним из условий политической борьбы как на повседневном, так и на глобальном уровнях является способность навязать другим свои принципы видения мира, «очки», через которые люди увидели бы мир разделенным на определенные категории (старые и молодые, иностранцы и французы). Подобные разделения создают группы, которые в результате политической мобилизации могут добиться признания собственного существования, оказать давление и получить определенные привилегии. В настоящее время в этой борьбе телевидению отводится решающая роль. Те, кто до сих пор считает, что без него можно обойтись, достаточно лишь устроить демонстрацию, рискуют проиграть: становится все более и более необходимым устраивать демонстрации для телевидения, т. е. такие демонстрации, которые могут заинтересовать телевизионщиков, учитывая их категории восприятия, и которые, поддержанные и усиленные ими, могут достигнуть наивысшей эффективности.
До сих пор из того, что я говорил, можно было заключить, что субъектом всех этих процессов является журналист. Но журналист — это несуществующее абстрактное понятие, которому в реальности соответствует множество журналистов, отличающихся в зависимости от пола, возраста, уровня образования, газеты, того или иного органа прессы. Мир журналистов — это мир различий, в котором существуют конфликты, конкуренция,
вражда. Тем не менее, мой анализ соответствует действительности, поскольку я имел в виду, что тексты журналистов отличаются друг от друга гораздо меньше, чем это принято считать. Наиболее бросающиеся в глаза отличия, в частности связанные с политической окраской тех или иных изданий (которая, впрочем, «линяет» все больше и больше…), скрывают за собой глубинное сходство, связанное с ограничениями, накладываемыми источниками информации и целой серией механизмов, главным из которых является логика конкурентной борьбы.
Согласно либеральному кредо считается, что монополия делает все одинаковым, а конкуренция — источник разнообразия. Я, естественно, ничего не имею против конкуренции, всего лишь хочу заметить, что когда она происходит между журналистами или изданиями, работающими в одних и тех же условиях, в рамках одного и того же рейтинга, с одними и теми же заказчиками рекламы (достаточно заметить с какой легкостью журналисты переходят из одного издания в другое), она становится фактором единообразия. Сравните обложки французских еженедельников за период в две недели, вы увидите примерно одни и те же заголовки. Точно так же, в выпусках новостей основных телеи радиоканалов в лучшем случае меняется очередность подаваемой информации.
Частично это связано с коллективным характером процесса производства информации. Например, кинофильмы — это результат работы коллектива, состав которого обозначен в заключительных титрах. Но коллектив, работающий над телепередачей не сводится к группе, состоящей из работников редакции, он включает в себя всех журналистов. Часто задается вопрос: «Кто является субъектом речи?». Мы никогда не можем быть абсолютно уверены, что являемся субъектами по отношению к собственной речи… То, что мы говорим, часто является гораздо менее оригинальным, чем нам кажется. Особенно это касается кругов, в которых общая деятельность определяется жест-
кими условиями, в частности условиями конкуренции, при которых каждый из ее участников вынужден делать то, чего он не стал бы делать, если бы не было других участников. Например, совершать определенные действия для того, чтобы опередить остальных.
Никто не читает столько газет, сколько журналисты, которые при этом склонны полагать, что все люди читают все газеты. (Они забывают, что, вопервых, многие из них вообще не читают газет, а во-вторых, что те, кто их все-таки читает, читают, как правило, какое-нибудь одно издание. Редко случается, что люди, не являющиеся профессионалами, в один и тот же день читают «Монд», «Фигаро» и «Либерасьон».) Для журналистов чтение газет является необходимой составляющей их профессиональной деятельности, а выборки из прессы — рабочим инструментом: для того, чтобы знать, что сказать, нужно знать, что сказали другие. Это один из механизмов, порождающих однообразие предлагаемой продукции. Если «Либерасьон» посвящает свою передовицу тому или иному событию, «Монд» не может не среагировать и не высказать свое мнение по этому поводу (тем более, если речь идет не о «Либерасьон», а о канале TF1), чтобы показать свое отличие и сохранить репутацию серьезного высокоинтеллектуального издания. Но все эти небольшие различия, которым с субъективной точки зрения журналисты придают так много значения, скрывают за собой огромное сходство. В редакциях масса времени уделяется разговорам о том, что происходит в других изданиях, и особенно о том, что «они сделали, а мы нет» («проморгали!»), и что мы непременно должны были сделать, раз они сделали. Особенно это заметно в том, что касается литературной, театральной и кино критики. Если X упомянул о той или иной книге в «Либерасьон», Y должен рассказать о ней в «Монд» или в «Нувель Обсерватор», даже если считает ее плохой или неинтересной. Именно таким образом создается известность, иногда (но не всегда) совпадающая с коммерческим успехом.
Такая игра взаимных отражений производит невероятный эффект замкнутости и ментальной ограниченности. А вот другой пример такого взаимного прочтения, встречающийся во всех интервью: для того, чтобы составить программу двенадцатичасового выпуска новостей, необходимо знать содержание вечернего и утреннего выпусков, а для того, чтобы создать заголовки вечернего номера газеты, нужно просмотреть утренние издания. Это является составной частью негласных профессиональных обязанностей и делается как для того, чтобы быть в курсе событий, так и для того, чтобы выделиться на фоне других, зачастую благодаря ничтожнейшим отличиям, которым журналисты придают огромное значение и которых зрители абсолютно не замечают. (Это пример совершенно типичного эффекта поля: то, что на самом деле делается по причине оглядки на конкурентов, принимается за совершаемое с целью наилучшего соответствия желаниям клиентов). Например, можно услышать журналистов, говорящих — я цитирую: «Мы поимели TF1». Такое высказывание является признанием того, что они находятся в состоянии конкуренции с TF1, и что большая часть их усилий направлена на создание небольших отличий. «Мы поимели TF1!» означает: «мы от них отличаемся», «у них не было качественного звука, а у нас был!». Отличия, совершенно не заметные рядовому зрителю, который мог бы их заметить, только если бы он одновременно смотрел несколько каналов, являются очень важными с точки зрения телевизионщиков. Они полагают, что, будучи замеченными, эти отличия способствуют успеху в рейтинге — тому тайному, владеющему сознаниями божеству мира телевидения, ведь в некоторых случаях потеря одного очка в рейтинге означает безоговорочную смерть. Это всего лишь одно из (ложных, на мой взгляд) положений, устанавливающих зависимость между содержанием передачи и его предполагаемым эффектом.
Выбор, предоставляемый телевидением, является своего рода бессубъектным выбором. Чтобы
объяснить это, возможно, слегка преувеличенное утверждение, достаточно вспомнить действие механизма круговорота информации, о котором я говорил. Тот факт, что журналисты, имеющие к тому же много общего (схожие условия работы, социальное происхождение и образование), читают друг друга, общаются друг с другом, постоянно встречаются друг с другом во время теледебатов, на которых мы постоянно видим одни и те же лица, приводит к возникновению эффекта закрытости и — не побоюсь этого слова — цензуры. Эффект от закрытости не менее, а может быть даже более действенный, поскольку основан на невидимых принципах, чем эффект от воздействия централизованной бюрократии и от прямого политического вмешательства. (Для того чтобы измерить степень закрытости этого порочного круга информации достаточно попытаться показать какой-нибудь неожиданный и неугодный сюжет (о ситуации в Алжире, о статусе иностранных иммигрантов во Франции и т.д.) так, чтобы эта информация достигла массового зрителя. Пресс-конференция или коммюнике делу не помогут, аналитический репортаж представляется как нечто скучное, поэтому опубликовать его в газете практически невозможно, разве что если он подписан каким-нибудь очень известным, гарантирующим продажу, именем. Чтобы разбить этот порочный круг, необходим «взлом», но этот взлом можно произвести только с помощью СМИ. Необходимо провернуть все «дело» так, чтобы заинтересовать хотя бы одного представителя средств массовой информации, который в результате действия эффекта конкуренции может быть поддержан остальными).
Если задать себе вопрос, который может показаться слегка наивным, каким образом получают информацию люди, которые должны нас информировать, то ответом в общем и целом будет: они получают информацию от других информаторов. Безусловно, существует Агентство Франс Пресс, другие информационные агентства, официальные
источники информации (министерства, полиция и т.д.), с которыми журналисты поддерживают сложные по своей структуре отношения, и т.п. Но основная часть информации, позволяющая определить, что является главным и что подлежит распространению, приходит в основном из других источников. И это приводит к своеобразному уравниванию иерархии значимости.
Мне вспоминается интервью с директором программ одного из каналов, для которого все было очевидным. Я его спросил: «Почему вы ставите это в первую очередь, а это во вторую?». А он ответил: «Но это же очевидно!», И без сомнения, именно поэтому он и занимал свое место: его категории восприятия соответствовали объективным требованиям. (Слушая его, я не мог не вспомнить о словах Годара: «Верней, это просто цыган по отношению к директору FR3. То есть по сравнению с ним»). Конечно, для занимающих различные позиции внутри журналистской среды журналистов степень очевидности того, что он считал очевидным, будет неодинаковой. Ответственные лица, являющиеся воплощением рейтинга, имеют свое представление об очевидности, вовсе не обязательно разделяемое молодой журналисткой-стажером, которая приходит, предлагает свой сюжет и которой отвечают: «Это никому не интересно…». Эту среду не следует представлять себе однородной: в ней есть молодые, мало кому известные, непокорные, нарушители спокойствия. Они отчаянно пытаются внести чтонибудь новое в ту огромную однородную кашу, навязываемую порочным кругом движения информации среди людей, общим для которых — не надо забывать — является то, что они работают в условиях постоянной борьбы за рейтинг. Даже руководители не могут не считаться с рейтингом.
Рейтинг — это измерение доли зрителей, смотрящих тот или иной канал (в настоящее время существуют инструменты, позволяющие измерять рейтинг каждые 15 минут и даже — последнее нововведение — показывать его различия, в зависи-
мости от основных социальных категорий населения). Таким образом, можно получить очень точное представление о том, что пользуется успехом, а что нет. Рейтинг стал главным мерилом работы журналистов: в самых независимых журналистских кругах, кроме разве что изданий «Le Canard enchaine» и «Le Monde diplomatique», а также нескольких небольших передовых журналов, выпускаемых щедрыми и «безответственными» людьми, отныне рейтинг владеет всеми умами. В редакциях газет, издательствах и прочих подобных местах сегодня царит «рейтинговый менталитет».
Повсюду люди мыслят в терминах коммерческого успеха. Еще лет тридцать назад и начиная с середины XIX века, с Флобера, Бодлера и т.д., среди передовых писателей, писателей, писавших для писателей и признаваемых ими, или среди артистов, признаваемых другими артистами, немедленный коммерческий успех считался подозрительным: в нем видели проявление компромисса по отношению к веку, к деньгам… А сегодня рынок все больше и больше признается легитимной инстанцией легитимации. Это хорошо заметно на примере другой недавно появившейся институции: списка бестселлеров. Не далее как сегодня утром я услышал по радио, как один из ведущих с умным видом комментируя один из последних бестселлеров, сказал: «Видимо, философия в моде в этом году, раз книга «Мир Софи» была продана в количестве 800 тысяч экземпляров». Он выдавал за абсолютный вердикт, за истину в последней инстанции, вердикт, вынесенный цифрой продаж. Через механизм рейтинга коммерческая логика начинает управлять производством творческих произведений. Однако, важно не забывать, что все творческие произведения, которые я считаю — надеюсь, я в этом не одинок — и которые многие люди считают самыми высокими произведениями в области гуманитарных наук, математики, поэзии, литературы, философии, — были созданы вопреки эквиваленту рейтинга, вопреки коммерческой логике. Очень
большое беспокойство вызывает то, что рейтинговый менталитет завоевывает даже самые передовые издательства, даже ученые круги, которые вдруг начинают заниматься маркетингом. Он ставит под вопрос условия создания произведений, которые могут показаться эзотерическими, раз они не соответствуют ожиданиям публики, но которые со временем способны найти своих читателей.
Рейтинг оказывает на телевидение совершенно особое влияние, которое проявляется в необходимости оперативности. Конкуренция между газетами, конкуренция между газетами и телевидением, конкуренция между различными каналами принимает форму временной конкуренции в погоне за сенсацией. Цель ее — опередить остальных. Например, Ален Аккардо в книге, где он представляет несколько интервью с журналистами, рассказывает, как телевизионщики вынуждены, поскольку конкурентный канал «обработал» наводнение, идти «обрабатывать» это наводнение, пытаясь показать то, что другие не показали. Другими словами, некоторые сюжеты навязываются зрителям, потому что они навязываются их производителям; а производителям их навязывает конкуренция с другими производителями. Такое своего рода перекрестное давление, оказываемое журналистами друг на друга, вызывает целую серию последствий, проявляющихся в выборе, отсутствии и присутствии сюжетов.
В самом начале я сказал, что телевидение не самая благоприятная среда для выражения мыслей. Я выявил негативную связь между спешкой и мыслительным процессом. Это очень старая тема философского дискурса; еще Платон противопоставлял философов, располагающих временем, людям, находящимся на агоре, городской площади, которые должны быстро принимать решения. Он как бы говорит, что в состоянии спешки невозможно
думать. Это откровенно аристократическое заявление, точка зрения человека, занимающего привилегированную позицию, у которого нет недостатка в свободном времени и который не осознает того, что это привилегия. Но мы сейчас говорим не об этом. Несомненно, существует связь между мышлением и временем. И одной из главных проблем, ставящихся телевидением, является вопрос об отношениях между мышлением и скоростью. Можно ли мыслить на скорости? И не обрекает ли себя телевидение, предоставляя слово мыслителям, вроде как способным мыслить в ускоренном темпе, на то, что ему всегда приходится иметь дело только с «fast-thinker'ами», «быстродумами», мыслящими быстрее собственной тени…
Стоит задуматься, почему они способны отвечать этим совершенно особенным условиям, почему у них получается мыслить в условиях, при которых никто уже не мыслит. Ответом, как мне кажется, является то, что они мыслят «готовыми идеями». «Готовые идеи», о которых говорит Флобер, — это идеи, усвоенные всеми, банальные, общие, не вызывающие возражений; это также идеи, усвоенные всеми до того, как вы их усвоили, поэтому проблема восприятия не ставится. Когда речь идет об устном выступлении, книге или телевизионном сообщении, главная задача коммуникации соответствовать условиям восприятия, для чего необходимо знать, располагает ли слушающий кодом для расшифровки того, о чем в данный момент говорится. А когда вы выдаете «готовые идеи», проблема отпадает сама собой. Коммуникация возникает мгновенно, потому что в каком-то смысле ее не существует. Она является всего лишь видимостью. Обмен банальностями, общими местами есть коммуникация, единственным содержанием которой является сам факт общения. Достоинством «общих мест», играющих огромную роль в повседневном общении, является то, что все способны их воспринимать и воспринимать мгновенно: из-за своей банальности они являются общими как
для говорящего, так и для слушающего. В отличие от общих мест, мысль по определению является подрывной: она начинает с разрушения готовых идей, а затем должна привести доказательства. Когда Декарт говорит о доказательстве, он имеет в виду длинную цепочку рассуждений. Это занимает некоторое количество времени, нужно выдвинуть целую серию посылок, связанных союзами «следовательно», «значит», «принимая во внимание что»… Но такое разворачивание мыслящего мышления неразрывно связано со временем.
Если на телевидении предпочитают иметь дело с определенным количеством fast-thinker'ов, предлагающих культурный fast-food, заранее переваренную и передуманную духовную пищу, то — это одно из следствий подчинения необходимости оперативности — не только потому, что они располагают записной книжкой с записанными в ней одними и теми же адресами (для передачи про Россию, надо пригласить г-на или г-жу X, про Германию — г-на Y). Существуют уже готовые собеседники, и это освобождает от необходимости искать кого-либо, кому действительно есть, что сказать. Таковыми часто являются молодые, никому пока не известные, занятые своими исследованиями, люди, не слишком жаждущие иметь дело со средствами массовой информации, и которых к тому же еще нужно поискать, в то время как под рукой есть привычные, готовые разродиться статейкой или дать интервью, завсегдатаи СМИ. Кроме того, чтобы быть способным «думать» в условиях, при которых никто уже не думает, необходимо быть особого рода мыслителем.
Наступил момент поговорить о теледебатах. Я не стану долго задерживаться на этом вопросе, поскольку полагаю, что его легче доказать: во-первых, существуют воистину ложные дебаты, которые все сразу же могут признать таковыми. Когда
по телевидению вы видите в качестве противников Алена Минка и Жака Аттали, Алена Минка и Ги Сормана, Ферри и Финкелькраута, Жюлиара и Эмбера…, понятно, что это одна компания. (В Соединенных Штатах есть люди, которые зарабатывают на жизнь, путешествуя из одного университета в другой с дуэтом такого типа…). Это люди, которые друг друга хорошо знают, которые вместе обедают и ужинают. (Прочтите дневник Жака Жюлиара под названием «Год обманутых», выпущенный издательством «Seuil» в этом году, и вы поймете, как это все происходит). Например, в передаче Дюрана, посвященной теме «элита», которую я внимательно смотрел, все эти люди были в сборе. Был Аттали, Саркози, Минк… В один прекрасный момент, Аттали, обращаясь к Саркози, произнес: «Николя… Саркози». Между именем и фамилией была короткая пауза: если бы он ограничился именем, всем бы стало ясно, что они из одной компании, что они находятся в близких отношениях, в то время как по всей видимости они представляли две противоположные стороны. Эта маленькая оговорка — свидетельство сообщничества, которое могло пройти незамеченным.
На самом деле, мир постоянно приглашаемых на телевидение — это замкнутый круг, где все друг друга знают, функционирующий согласно логике постоянной взаимной поддержки. (Дебаты между Сержем Жюли и Филиппом Александром в передаче Кристиана Окрента, или пародия в «Куклах», передающая самую его суть, являются показательными с этой точки зрения). Эти люди вроде бы выступают друг против друга, но весьма и весьма условно… Например, Жюлиар и Эмбер по идее представляют собой соответственно левых и правых. У кабилов есть выражение про того, кто ставит все с ног на голову: «Он превращает восток в запад». Так вот эти люди превращают правых в левых. Отдают ли зрители себе отчет в таком сообщничестве? Не факт. Скажем так, возможно. Это проявляется в общем неприятии Парижа, которое фашистская кри-
тика «парижанства» пытается записать в свой актив и которое неоднократно было высказано по поводу ноябрьских событий: «Все это — дела парижан». Зрители чувствуют, что что-то здесь не так, но не видят насколько замкнут, ограничен самим собой этот мир, а значит, закрыт для их насущных проблем и самого их существования.
Существуют также дебаты по всем признакам настоящие, но это ложная истинность. Коротко проанализируем один из них. Я выбрал дебаты, организованные ведущим Кавада во время ноябрьских забастовок, поскольку они носили по внешнему виду демократический характер, а также дают возможность рассуждать a fortiori. Если внимательно посмотреть, что происходило во время этих дебатов (я буду действовать, как раньше, продвигаясь от наиболее заметного к наиболее скрытому), можно заметить целую серию операций цензуры.
Уровень первый: роль телеведущего. Это то, что всегда бросается в глаза зрителям. Они прекрасно видят, насколько сковывают свободу выступающих вмешательства телеведущего. Именно он определяет тему и проблематику (во многих случаях настолько абсурдную, как, например, в передаче Дюрана «Нужно ли избавляться от элит?», что любой ответ, да или нет, тоже становится абсурдным). Именно ведущий устанавливает правила игры. Правила, меняющиеся в зависимости от того, с кем он имеет дело: с каким-нибудь рядовым членом профсоюзов, или с господином Пейреффитом из Французской Академии. Он решает, кому давать слово, он распределяет знаки внимания. Некоторые социологи попытались выделить имплицитную, невербальную составляющую вербальной коммуникации: мы столько же говорим с помощью взглядов, молчания, жестов, мимики, движения глаз, сколько собственно словами. А также с помощью интонации и т.д. Таким образом, мы сообщаем гораздо больше, чем можем проконтролировать (это должно было бы обеспокоить любителей зеркала Нарцисса). Даже
в случае речи как таковой существует столько уровней выражения — если фонологический уровень находится под контролем, то синтаксический из-под него выходит, и т.д.
Никто, разве что играющие чужую роль или политики, говорящие, чтобы ничего не сказать, не может претендовать на ее абсолютный контроль. Телеведущий тоже вмешивается, говоря этим неосознанным языком, который проявляется в его тоне, в его манере задавать вопрос: например, он может спросить кого-нибудь резким тоном: «Отвечайте, вы не ответили на мой вопрос» или «Я жду вашего ответа. Вы собираетесь возобновить забастовку?». Другим очень примечательным примером являются различные способы сказать «Спасибо». «Спасибо» может означать: «Благодарю вас, я вам признателен, я с благодарностью принимаю ваши слова». Но сказать спасибо определенным образом равносильно тому, чтобы оборвать другого: «спасибо» в данном случае означает: «Хорошо, закончим, переходим к следующему». Все это проявляется почти незаметным способом, через почти незаметное изменение тона, но собеседник его чувствует, он чувствует как явную, так и скрытую семантику, и может потерять почву под ногами. Ведущий распределяет время выступлений, он выбирает тот или иной тон: уважительный или презрительный, внимательный или нетерпеливый. Например, можно так сказать «да, да, да…», что собеседник поймет, что его подгоняют, почувствует нетерпение и отсутствие интереса у ведущего… (Проводя опрос методом интервью, мы знаем как важно показать собеседнику наши интерес и внимание, иначе они начинают чувствовать себя неуверенно и постепенно прекращают говорить. На самом деле они ждут немногого: чтобы им поддакивали, кивали головой, давали понять, что их слушают и понимают).
Ведущий манипулирует всеми этими едва заметными знаками часто скорее неосознанно, чем сознательно. Например, если ведущий — самоучка, слегка приобщенный к культуре, уважение к
величию культуры может вызвать у него восхищение перед ложными величинами, академиками и прочими людьми, удостоенными званий, дающих право на уважение. А вот пример другой стратегии ведущего: он манипулирует ограниченностью времени, пользуется спешкой, таймингом для того чтобы торопить собеседника, прерывать его, не давать ему слова. И здесь у ведущего есть другая возможность, как и все ведущие, он начинает говорить от имени публики: «Я вас прерываю, я не понимаю, что вы хотите сказать». Он вовсе не пытается сказать, что он идиот, он дает понять, что обычный зритель, который по определению является идиотом, не поймет. И что, прерывая ученую речь, он говорит от имени «дураков». На самом же деле, как я смог в этом убедиться, люди, от имени которых ведущий выступает в роли цензора, больше всего сожалеют об этих купюрах.
В результате за передачу, которая длилась два часа, представителю CGT^ на все про все было предоставлено ровно пять минут, если сложить вместе все его выступления (однако, всем известно, что без CGT не было бы ни забастовки, ни повода для передачи). В то время как, казалось бы (и именно поэтому пример передачи Кавада так показателен), были соблюдены все внешние признаки формального равенства.
Это ставит важную с точки зрения демократии проблему, поскольку очевидно, что собеседники в студии не равны между собой. Перед профессионалами из студии, в силу своей профессии умеющими хорошо говорить, находятся любители (например, участники забастовки), и это создает ситуацию невероятной несправедливости. И чтобы хоть в какой-то степени восстановить справедливость, ведущий не должен ко всем относиться одинаково, он должен помогать тем, кто испытывает наибольшие затруднения, как мы это делали во
время нашего исследования для книги «La misere du monde». Если мы хотим, чтобы некто, непрофессионал в произнесении речей, смог говорить (и часто в этом случае он говорит нечто совершенно замечательное, нечто такое, что людям, которым постоянно дается слово, даже не пришло бы в голову), необходимо помочь их речи. Чтобы представить в более благородном виде то, что я только что сказал, я бы определил это как сократическую миссию во всем ее великолепии. Речь идет о том, чтобы оказать услугу тому, чья точка зрения для нас важна, чьи слова и мысли нас интересуют, и помочь ему ими «разродиться». Но телеведущие делают прямо противоположное. Они не только не помогают тем, кому трудно, они их, если можно так выразиться, «заваливают», используя десятки всевозможных способов: не давая им слово в нужный момент, обращаясь к ним, когда они этого не ожидают, проявляя нетерпение и т.д.
Однако, говоря об этом, мы все еще остаемся на событийном, феноменальном уровне. Пришел момент перейти ко второму, решающему, уровню: составу студии. Он является результатом невидимой работы. Например, существует целый этап работы по приглашению в студию. Есть люди, которых никто не подумал пригласить, есть люди, которых пригласили, но они отказались. Конечный состав студии у всех перед глазами, и видимое прячет невидимое: мы не замечаем в видимой конструкции социальных условий конструирования. Поэтому никто не отметит: «Смотри-ка, такого-то нет в студии». Вот один из тысячи примеров таких манипуляций: во время забастовок прошли две передачи «Кружка полуночников» про интеллектуалов и забастовки. Интеллектуалы в общем и целом были разделены на два лагеря. В первой передаче казалось, что интеллектуалы, выступавшие против забастовок, занимали правую политическую позицию. Во второй передаче (призванной исправить промахи первой) состав студии был изменен: были добавлены люди, занимающие более правые пози-
ции, и не были приглашены люди, выступавшие за забастовки. В итоге получилось так, что люди, бывшие в первой передаче правыми, казались левыми. Отнесение к правым или левым относительно по определению. Поэтому в данном случае изменение в составе студии изменило смысл сообщения.
Состав студии очень важен, потому что он способствует созданию впечатления демократического равновесия (крайнее проявление которого передача «Лицом к лицу»: «Извините, ваши тридцать секунд истекли…»). Равенство условий выставляется напоказ, а ведущий выступает в роли арбитра. В студии передачи Кавада было две категории людей: с одной стороны были представлены ангажированные, главные действующие лица, участники забастовок; с другой стороны — тоже главные действующие лица, но им была отведена роль наблюдателей. Были люди, приглашенные для того, чтобы объяснить свои действия («Почему вы это делаете? Почему вы осложняете жизнь обычным пользователям данного блага?»), и люди, приглашенные для того, чтобы объяснить действия других, и держать, таким образом, своего рода метадискурс.
А вот другой невидимый и, тем не менее, решающий фактор: предварительно сделанная заготовка разговора с ожидаемыми участниками, которая принимает форму своего рода сценария, которому приглашенные будут вынуждены следовать (в некоторых случаях подготовка может, как в играх, фактически становиться репетицией). В этом заранее подготовленном сценарии практически не остается места для импровизации, для свободы необузданного, слишком рискованного для ведущего и его передачи, слова.
Другое невидимое свойство этого пространства — сама логика языковой игры, по выражению одного философа. Существуют негласные правила такой игры, поскольку каждый из социальных универсумов, порождающих речь, обладает своей структурой, определяющей, что может быть сказано, а что нет. Первая имплицитная установка та-
кой языковой игры — это демократическая дискуссия, представляемая как бой на ринге: в ней должен быть герой, злодей, схватка между ними… Но в то же время не все удары являются дозволенными. Нужно чтобы они вписывались в логику формального ученого языка.
А вот другая особенность пространства телестудий: сообщничество между профессионалами, о котором я только что говорил. Профессионалы считают «хорошими клиентами» тех, кого я назвал fast-thinker'ами, специалистами одноразовой мысли. Это люди, которых можно приглашать, про них заранее известно, что они не создадут проблем и будут хорошо вести себя в студии, к тому же, они умеют говорить легко и свободно. С одной стороны существует универсум хороших клиентов, чувствующих себя на телевидении как рыбы в воде, с другой — находятся те, кто чувствует себя там как рыбы, вытащенные из воды.
И, наконец, последний находящийся за пределами видимости аспект — это подсознание ведущих. Даже имея дело с хорошо ко мне расположенными журналистами, мне очень часто приходилось начинать все мои вопросы с переформулировки вопроса. Журналисты по причине своих очков, своих категорий мысли задают вопросы, не имеющие никакого смысла. Например, когда речь заходит о так называемых проблемах городских окраин, их голова оказывается полной ложных представлений, о которых я говорил. Поэтому прежде, чем приступить к ответу, приходится деликатно уточнять: «ваш вопрос, конечно, интересный, но, как мне кажется, существует другой, более важный…». Если не быть к этому готовым, можно оказаться вынужденным отвечать на вопросы, которые нет смысла даже ставить.
Телевидение — это средство массовой коммуникации, располагающее очень ограниченной неза-
висимостью. На него воздействует целая серия принуждений, связанных с социальными отношениями между журналистами: с отношениями бешеной, безжалостной, доходящей до абсурда конкуренции, но также с отношениями сообщничества, объективной общности интересов, связанной с их положением в поле символического производства, с общностью познавательных структур, категорий восприятия и оценки, обусловленных их социальным происхождением и образованием (или отсутствием оного). Из этого следует, что такое, казалось бы, «отвязанное» средство коммуникации, как телевидение, на деле оказывается связанным по рукам и ногам. В 60-е годы, когда телевидение предстало в качестве нового явления, некоторые «социологи» (в больших кавычках) поспешили заявить, что телевидение, будучи «средством массовой коммуникации», станет способствовать «массификации» и приведет к уравниванию, обезличиванию практически всех телезрителей. На самом деле, это заявление недооценило их способность к сопротивлению. Но особенно оно недооценило способность телевидения изменять тех, кто на нем работает, и в более широком смысле, всех остальных журналистов и деятелей культуры (воспользовавшись сильнейшими чарами, под которые попали некоторые из них).
Еще более важным последствием, которое невозможно было в свое время предвидеть, это влияние телевидения на совокупность деятельности по производству культурной продукции, в том числе в области науки и искусства. В настоящее время телевидение довело до крайности противоречие, преследующее все сферы культурного производства. Я имею в виду противоречие между социальноэкономическими условиями, необходимыми для создания определенного рода произведений (я приводил пример из области математики, потому что он является наиболее очевидным, но это в не меньшей степени касается авангардной поэзии, философии, социологии и т.п.), которые считаются
«чистыми» (нелепое слово), назовем их некоммерческими — с одной стороны, и социальными условиями распространения произведений, созданных в этих условиях, — с другой. Противоречие между условиями, при которых становится возможным заниматься передовой математикой, поэзией и т.п., и условиями, при которых становится возможным донести до всех эти произведения. Телевидение доводит это противоречие до крайности, поскольку сильнее других сфер культурного производства испытывает давление необходимости коммерческой выгоды, которое принимает форму рейтинга.
В то же время, в микрокосме журналистов все сильнее проявляются трения между теми, кто выступает в защиту независимых ценностей, свободы по отношению к коммерческой выгоде, к спросу, к приказам начальства, и теми, кто подчиняется необходимости и соответственно вознаграждается… Эти трения почти не находят публичного выражения, по крайней мере на экране телевидения, поскольку условия этому не благоприятствуют. Я имею в виду, например, оппозицию между звездами с большими гонорарами, наиболее заметными и высокооплачиваемыми, но в то же время наиболее зависимыми, и незаметными работниками новостей, репортерами, которые становятся тем более критичными, что получают все более и более качественное образование (следуя логике рынка труда), а используются для выполнения с каждым днем все более прозаических и лишенных интереса задач.
Сегодня люди, работающие с камерой и микрофоном, гораздо более образованы, чем те, кто был на их месте в 60-е годы. Другими словами, в настоящее время разница между тем, чему учат в университете на факультете журналистики, и тем, чем его выпускникам в действительности приходится заниматься, становится все заметнее — хотя существуют и случаи адаптации, к которой некоторые особо хваткие заранее себя подготавливают… Один журналист сказал недавно, что кризис
сорока лет (в 40 лет люди начинают понимать, что их ремесло вовсе не является таким, каким они его себе представляли) превратился в кризис тридцати лет. Люди все раньше сталкиваются с очевидностью жестокой необходимости, управляющей их профессиональной деятельностью, в частности, с господством рейтинга. Журналистика одна из профессий, где встречается наибольшее количество беспокойных, неудовлетворенных, восстающих против несправедливости или цинично смирившихся людей; где очень часто наблюдаются (в особенности, со стороны доминируемых, естественно) проявления гнева, отвращения и безнадежности, вызванные истинным лицом профессии, которую они продолжают считать и хотят видеть «отличной от других». Но мы далеки от ситуации, в которой эти досада и отвращение могли бы принять форму настоящего индивидуального и, тем более, коллективного протеста.
Чтобы понять все, о чем я говорил, и что иные, несмотря на все мои оговорки, могут принять за обвинения, обращенные к личной ответственности ведущих и комментаторов, необходимо мыслить на уровне глобальных механизмов, на уровне структур. Платон (которого я сегодня много цитирую) говорил, что мы являемся марионетками божества. Телевидение — это мир, создающий впечатление, что социальные агенты, обладающие всеми видимыми признаками значимости, свободы, независимости, иногда даже невероятной ауры (достаточно обратиться к газетам о телевидении), на деле являются марионетками необходимости, которую нужно описать, структуры, которую необходимо выявить и выставить на всеобщее обозрение.
Чтобы выйти за пределы описания (каким бы подробным оно ни было) того, что происходит в телестудии и попытаться найти объясняющие меха-
низмы журналистских практик, мне придется ввести одно техническое, но необходимое понятие «поле журнализма». Журналистский мир — это микрокосм, подчиняющийся своим собственным правилам и определяемый позицией, которую он занимает по отношению к остальному миру, а также отношениями притяжения и отталкивания, которые его связывают с другими микрокосмами. Заявить, что он независим и регулируется собственными законами, означает, что происходящее в нем не может быть непосредственно выведено из внешних факторов. Именно это лежало в основе моего несогласия с объяснением журналистского мира, опирающимся только на экономические факторы. Например, все, что происходит на канале TF1, не объясняется исключительно его принадлежностью компании Bouygues. Без сомнения, объяснение, не принимающее во внимание этот факт, было бы неудовлетворительным, но объяснение, основанное только на нем, не менее неудовлетворительно. А может быть и более, потому что на первый взгляд такое объяснение кажется исчерпывающим. Существует особая форма слепого материализма, связанная с марксистской традицией, которая обличает, не объясняя.
Чтобы понять, что происходит на TF1, нужно принять во внимание все, чем TF1 обязано факту своего положения в универсуме объективных отношений между различными телеканалами, находящимися в состоянии конкуренции, форма этой конкуренции незаметным образом определяется невидимыми силовыми отношениями, на которые указывают такие признаки, как доля рынка, приходящаяся на различные каналы, авторитет у заказчиков, наличие престижных журналистов и т.д. Другими словами, существуют не просто определенные взаимоотношения между каналами: люди, которые общаются или не общаются, читают текс-
ты друг друга, оказывают друг на друга взаимное влияние — все, о чем я до сих пор говорил, — но еще и абсолютно не видимые силовые отношения. Поэтому чтобы понять, что происходит на TF1 или Arte, нужно принять во внимание совокупность объективных силовых отношений, составляющих структуру поля. Например, в поле экономических предприятий какое-нибудь мощное предприятие может практически полностью изменить экономическое пространство. Через понижение цен оно может перекрыть вход на рынок для новых предприятий, установив что-то вроде входного барьера. И это не обязательно является результатом чьих-то целенаправленных усилий. TF1 изменила аудиовизуальный пейзаж просто потому, что обладает совокупностью особых видов власти, оказывающих воздействие на этот универсум и реально воплощающихся в долях рынка. Эта структура не замечается ни телезрителями, ни журналистами. Они ощущают ее последствия, но не видят, насколько довлеют над ними относительный вес институции, в которой они находятся, а также их положение и вес в этой институции.
Пытаясь понять, что может сделать тот или иной журналист, необходимо принять во внимание целый ряд параметров: во-первых, позицию органа информации, в котором он работает (например, TF1 или «Монд») в журналистском поле, а во-вторых, его собственное положение в пространстве редакции газеты или телеканала. Поле — это структурированное социальное пространство: поле сил (в котором присутствуют господствующие и подчиненные, связанные постоянными отношениями неравенства), но в то же время поле борьбы за изменение или сохранение данного поля сил. Внутри этого универсума каждый использует в конкурентной борьбе с другими силу (относительную), которой он располагает и которая определяет его положение в поле и, следовательно, стратегии. Экономическая конкуренция между телевизионными каналами или печатными изданиями за зри-
телей или читателей, или, как еще говорят, за доли рынка, конкретно воплощается в форме конкуренции между журналистами. В этой конкуренции есть свои особые ставки: сенсация, эксклюзивная информация, профессиональная репутация и т.п. Она не ощущается и не мыслится как чисто экономическая борьба за получение прибыли, на деле оставаясь подчиненной условиям, связанным с позицией данного органа прессы в силовых, экономических и символических отношениях.
В настоящее время существуют невидимые объективные отношения между людьми, которые, возможно, никогда друг с другом не встретятся (журналисты из «Монд дипломатик» и TF1, как крайний пример), но которым приходится в своей деятельности осознанно или неосознанно принимать во внимание влияющие на нее условия и эффекты, вызванные их принадлежностью к единому универсуму. Другими словами, если мне нужно узнать, что сегодня напишет или скажет тот или иной журналист, что он сочтет очевидным, а что немыслимым, естественным или недостойным, то мне необходимо определить его положение в этом пространстве, т. е. специфическую власть, которой обладает орган прессы, где он работает, измеряемый в числе других показателей его экономическим весом, удерживаемой им долей рынка, а также его символическим значением, измерить которое гораздо сложнее. (На самом деле, чтобы анализ стал полным, необходимо принять во внимание положение национального медиа поля в поле мировом и, например, технико-экономическое, но особенно, символическое господство американского телевидения, являющегося образцом, источником идей и приемов для многих журналистов).
Чтобы лучше понять эту структуру в ее нынешнем состоянии, следует обратиться к истории ее становления. В 50-е годы телевидение почти не было представлено в журналистском поле; когда речь заходила о журнализме, мало кто упоминал о телевидении. Телевизионщики находились во вдвойне
подчиненном положении: из-за того, что их подозревали в зависимости по отношению к политической власти, они были доминируемы с символической, культурной точки зрения, с точки зрения престижа; они находились также в экономическом подчинении, поскольку зависели от финансовой помощи государства и, следовательно, были куда менее эффективны и могущественны. С годами (следовало бы более подробно описать этот процесс) положение изменилось с точностью до наоборот, и телевидение стремится к экономическому и символическому господству в журналистском поле. Это заметно, в частности, по кризису газет: некоторые из них прекратили свое существование, другим постоянно приходится задаваться вопросом собственного существования и завоевания и удержания читателей. В самом тяжелом положении, по крайней мере во Франции, оказались те из них, что предлагали своим читателям, главным образом, хронику происшествий и спортивные новости и которым нечего было противопоставить телевидению, все чаще обращающемуся к подобного рода сюжетам, поскольку оно не попало под господство серьезного журнализма (который помещал и помещает на переднем плане, на первой странице новости международной политики и политический анализ, отводя хронике происшествий и спортивным новостям разумное место).
Анализ, сделанный сейчас мною, слишком поверхностный. Следовало бы детально описать, создать (к сожалению, никто пока еще этого не сделал) социальную историю изменения взаимоотношений между различными СМИ (а не только одного из них). Именно на уровне структурной истории универсума в целом проявляется самое важное. В поле большое значение имеет относительный вес различных СМИ: какая-нибудь газета может оставаться абсолютно такой же как раньше, не потерять ни одного из своих читателей, ни капли не измениться и, в то же время, сильно трансформироваться, потому что ее относительные вес и
позиция в пространстве изменились. Например, та или иная газета теряет свое господствующее положение, когда ее власть изменять пространство вокруг себя слабеет, и она перестает задавать тон. Можно сказать, что в мире печатного журнализма «Монд» задавала тон. В уже существовавшем поле с оппозицией, отмечаемой всеми историками журнализма, между газетами, предлагающими news, т. е. новости, и газетами, предлагающими views, т. е. точку зрения, анализ и т.п.; между многотиражками вроде «Франс Суар» и газетами с относительно небольшим тиражом, но пользующимися почти официальным авторитетом, «Монд» занимала хорошее положение сразу по двум этим критериям. Ее тираж был достаточно велик чтобы рекламодатели считали ее могущественной, и она располагала достаточным символическим капиталом чтобы пользоваться авторитетом. Она соединяла в себе оба фактора власти в этом поле.
Аналитические газеты появились в конце XIX века как реакция на многотиражные газеты, жадные до сенсаций, которые внушали страх и отвращение образованным читателям. Появление такого средства воистину массовой информации как телевидение было беспрецедентным разве что по своему размаху. Здесь я хочу сделать отступление. Самая большая проблема социологов не впасть в одну из двух симметричных иллюзий: иллюзию «доселе невиданного» (есть социологи, обожающие это: настоящий шик — объявить во всеуслышание, особенно по телевидению, о чем-то ранее не существовавшем, о революции), или иллюзию «неизменного» (это, как правило, касается консервативных социологов: «нет ничего нового под солнцем, всегда будут господствующие и подчиненные, богатые и бедные…»). Такой риск всегда существует, и он тем более велик, что сравнивать различные эпохи очень трудно: сравнение можно производить только на уровне структур, поэтому велика опасность ошибиться и принять за нечто доселе неслыханное что-нибудь вполне обычное
просто из-за недостатка знаний. Это одна из причин, по которой журналисты иногда представляют собой опасность: будучи не всегда хорошо образованными, они удивляются вещам, не представляющим из себя ничего особенного, и оставляют без внимания совершенно поразительные вещи… Нам, социологам, необходима история. К сожалению, во многих областях, в частности, в области истории последнего времени число работ пока недостаточно, особенно когда речь заходит о таких новых явлениях, как журналистика.
Возвращаясь к проблеме следствий появления телевидения, необходимо заметить, что эта оппозиция существовала и раньше, но никогда еще она не была настолько сильной (я прибегаю к компромиссу между «доселе невиданным» и «неизменным»). Своей способностью к доступу к самой широкой аудитории телевидение поставило печатную журналистику и культурный мир в целом в совершенно ужасное положение. Рядом с ним наводящая ужас желтая пресса (Реймонд Вильямс высказал предположение, что романтическая революция в поэзии была вызвана ужасом, который внушало английским писателям появление массовой желтой прессы) — это просто пустяки. Своим размахом, своим совершенно экстраординарным весом телевидение вызывает последствия, которые, не будучи беспрецедентными, все же являются абсолютно неслыханными.
Например, число зрителей вечернего выпуска новостей больше, чем совокупное число читателей всех утренних и вечерних газет Франции. Если информация, поставляемая таким СМИ, становится информацией omnibus, без «шероховатостей», единообразной, можно себе представить возможные политические и культурные последствия этого. Это хорошо известное правило: чем больше то или иное СМИ или средство творческого выраже-
ния стремится к завоеванию широкой публики, тем больше оно теряет свои «шероховатости», все то, что может разделять или исключать (возьмите, к примеру, «Пари-Матч»), тем больше оно должно стараться «никого не шокировать», не поднимать других проблем, кроме тех, что не вызывают последствий. В повседневной жизни много времени уделяется разговорам ни о чем, например, о погоде, поскольку эта тема не вызывает противоречий: кроме ситуации, в которой, находясь в отпуске, вы сталкиваетесь с крестьянином, которому нужен дождь, погода — это воистину неконфликтная тема для разговора. Чем больше увеличивает газета свой тираж, тем больше места она выделяет для сюжетов omnibus, не вызывающих проблем. Материал конструируется в соответствии с категориями восприятия читателей.
Именно поэтому описанная мною коллективная деятельность, стремящаяся к однообразию и банализации, к конформизму и деполитизации, прекрасно выполняет свою функцию, хотя никто не является субъектом этой деятельности в прямом смысле слова, хотя она не осознается как таковая и не есть реализация чьей-либо воли. В социальном мире часто можно наблюдать, как нечто происходит как бы само собой: не являясь результатом чьего-либо желания, кажется, что это именно так («так было задумано»). Именно этим опасна упрощающая критика: она освобождает от необходимости выполнять работу, цель которой — понимание таких явлений, как, например, тот факт, что независимо от чьих-либо усилий, без непосредственного вмешательства финансирующих телевидение людей, получился такой странный продукт как «телевизионный выпуск новостей», устраивающий всех, подтверждающий уже известные вещи и, что особенно важно, оставляющий без изменения ментальные структуры. Есть революции, затрагивающие материальные основы общества (например, национализация церковной собственности); термин «революция» обычно указывает на них. Суще-
ствуют также символические революции, производимые творческой интеллигенцией, учеными, великими религиозными и, реже, политическими пророками. Такие революции затрагивают ментальные структуры, т. е. изменяют наше видение и мышление. Например, в том, что касается живописи, Мане потряс основы главной оппозиции, структуры, согласно которой строилось все академическое образование: оппозиции между старинным и современным. Если бы такой мощный инструмент как телевидение попытался обратить свое внимание на подобную символическую революцию, уверяю вас, что его бы быстро остановили… Но на самом деле, без чьего-либо вмешательства, исключительно в результате следования логике конкурентной борьбы и механизмов, о которых я говорил, телевидение даже не пытается сделать что-нибудь в этом роде. Оно полностью соответствует ментальным структурам телезрителей. Можно упомянуть, например, о морализаторском духе телевидения, который следовало бы проанализировать с такой точки зрения. Андре Жид сказал: «добрые намерения дают плохую литературу», зато они обеспечивают хороший рейтинг. Морализм телевизионщиков — неплохая пища для размышления: часто бывая циниками, они, тем не менее, высказываются в духе совершенно удивительного морального конформизма. Наши ведущие новостей, теледебатов, спортивные комментаторы берут на себя моральное руководство обществом и без особых усилий становятся проводниками типичной мелкобуржуазной морали, говоря, «что нужно думать» о так называемых «проблемах общества», агрессии на городских окраинах или насилии в школах. То же самое можно сказать об области искусства и литературы. Самые известные из так называемых литературных передач служат — во все более раболепной манере — укреплению уже сложившихся ценностей: конформизму, академизму, рыночной конъюнктуре. Значение журналистов (или журналистского поля) в социальном мире связано с их факти-
ческой монополией на средства производства широкого распространения информации и, благодаря этим средствам, на доступ простых граждан, а также других производителей культурной продукции (ученых, артистов, писателей) к тому, что иногда называют «публичным пространством», т. е. к широкому распространению. (Именно эта монополия становится препятствием для отдельных граждан, членов ассоциаций и общественных движений, желающих широко распространить какую-либо информацию). Занимая низшее, подчиненное положение по отношению к другим полям культурного производства, они осуществляют особое, редкое господство: они располагают властью над средствами публичного самовыражения и существования, доступом к известности, к общественному признанию (что для некоторых интеллектуалов и политических деятелей является очень важным). Поэтому они (или по крайней мере самые могущественные из них) пользуются уважением, не соответствующим их интеллектуальным заслугам… Они могут частично оборачивать в свою пользу эту власть общественного признания (тот факт, что даже самые известные журналисты занимают низшее структурное положение по отношению к категориям, над которыми в некоторых случаях им выпадает господствовать, например, по отношению к интеллектуалам — попасть в число которых является их заветным желанием — или по отношению к политическим деятелям, без сомнения способствует объяснению их устойчивой антиинтеллектуалистской установки).
Но главное, что, располагая возможностью доступа к общественному вниманию и самовыражению, до появления телевидения абсолютно немыслимого для даже самых знаменитых производителей культурной продукции, они обладают возможностью навязать свои принципы видения мира, свою проблематику, свою точку зрения всему обществу. Мне могут возразить, что мир журналистики разнообразен и неоднороден, а стало
быть — способен передавать различные мнения и точки зрения, предоставив им условия для собственного выражения (совершенно справедливо, что до определенного момента и при наличии минимального символического веса можно играть, делая ставку на конкуренцию между журналистами и изданиями). Тем не менее, как и все другие поля, журналистское поле основывается на совокупности общих предпосылок и верований (независимо от различий позиций и мнений). Эти предпосылки, являющиеся составной частью особой системы категорий мышления, особого отношения к языку, всего того, что включает в себя понятие «проходного материала», лежат в основе отбора фактов социальной реальности, производимого журналистами, впрочем, это касается всей области культурного производства. Нет такого дискурса (научного анализа, политического манифеста и т.п.) или общественной акции (демонстрации, забастовки и т.д.), которые для того, чтобы получить доступ к телезрителю, не оказались бы подвержены испытанию таким журналистским отбором, т. е. цензурой. Ее осуществляют сами журналисты, которые, даже не отдавая себе в этом отчет, оставляют только то, что способно их заинтересовать, «обратить на себя их внимание», т. е. только то, что соответствует их категориям, их видению мира, оставляя без внимания прочие продукты символического выражения, заслуживающие внимания всех.
Другим, менее заметным, последствием увеличения относительного веса телевидения в пространстве СМИ и усиления влияния коммерциализации на телевидение, отныне занимающее господствующее положение, стал переход от политики культурного воздействия к своеобразной «спонтанной» демагогии. Особенно она заметна на телевидении, но постепенно завоевывает и так называемые серьезные издания, которые отводят все большее место такого рода рубрикам как «письма читателей», «свободная трибуна» или «свободное мнение». Телевидение пятидесятых
годов брало на себя культурную «миссию» по формированию вкусов широкой публики и в некотором роде пользовалось своей монополией, чтобы навязать всем продукцию, заявляющую себя как культурную (документальные фильмы, экранизации классических произведений, культурные дебаты и т.д.). Телевидение девяностых льстит этим вкусам и эксплуатирует их с целью завоевания большей аудитории, но предлагает телезрителям примитивную духовную пищу, образцом которой являются ток-шоу, биографические исповеди, выставляющие напоказ без всякого стеснения пережитое, часто носящее экстремальный характер и способное удовлетворить страсть к своеобразному вуайеризму и эксгибиционизму (впрочем как и телевизионные игры, в которых все стремятся поучаствовать, даже в качестве зрителей, чтобы хоть на мгновение попасть на экран). Тем не менее, я не разделяю ностальгию, которую некоторые испытывают по отношению к педагогико-патерналистскому телевидению прошлого, и считаю, что оно не менее, чем популистский спонтанеизм и демагогическое подчинение вкусам толпы, противоречит истинно демократическому использованию средств массовой информации.
Нужно выйти за пределы видимого, за пределы того, что можно наблюдать в телестудии и даже за пределы конкурентной борьбы внутри журналистского поля и достичь уровня расклада сил между различными СМИ, поскольку от него зависит сама форма, которую примут взаимоотношения [внутри журналистского поля). Чтобы понять, почему между тем или иным журналистом регулярно по определенному поводу возникает спор, необходимо учесть положение органа прессы, который эти люди представляют, в журналистском пространстве, а также положение этих людей в этих органах прессы. Так, чтобы понять, что может, а что не мо-
жет быть напечатано в редакторской рубрике газеты «Монд», нельзя забывать об этих двух факторах. Такое связанное с положением принуждение в жизни принимает форму запретов и этических внушений: «это не совместимо с традицией «Монд»» или «это противоречит духу «Монд»», «здесь так не делается» и т.д. Все эти ситуации, выраженные в форме этических установок, являются воплощением структуры поля относительно лица, занимающего в нем определенную позицию.
В рамках того или иного поля различные актеры часто имеют представления полемического характера о других агентах, с которыми они находятся в состоянии конкуренции, оскорбляют их или повторяют стереотипные суждения в их адрес (в спортивном пространстве в каждом спорте существуют стереотипные представления о других видах спорта. Например, регбисты называют футболистов «безрукими»). Эти представления часто представляют собой стратегию борьбы, принимающей во внимание существующий расклад сил и стремящейся его изменить или сохранить. В настоящее время журналисты печатной прессы и особенно те из них, кто занимает в ней подчиненное положение, работая в небольших изданиях или на скромных должностях, делают очень критические высказывания в адрес телевидения.
На самом деле, такие представления суть выражение определенной позиции, в которой главным образом проявляется в более или менее завуалированной форме положение того, кто ее выражает. В то же время, эти стратегии направлены на изменение этого положения. Сегодня в журналистской среде вызванная телевидением борьба является ключевой, поэтому этот объект так труден для изучения. Добрая часть считающихся научными высказываний о телевидении есть лишь повторение того, что телевизионщики говорят о телевидении. (Журналисты тем скорее сочтут хорошим того или иного социолога, чем меньше расхождений будет между тем, что он говорит, и тем, что они полагают.
Поэтому не стоит надеяться — впрочем, оно и к лучшему — на популярность у телевизионщиков, если пытаешься рассказать правду о телевидении). Вместе с тем, наблюдается последовательное отступление печатной журналистики под натиском телевидения: все больше становится место, отводимое телеприложению во всех без исключения газетах; журналисты жаждут попасть работать на телевидение (а также, естественно, показаться на экране, что придает им вес в их собственной газете. Журналист, претендующий на значительность, должен иметь свою передачу на телевидении. Случается даже так, что тележурналисты получают очень важные должности в печатных изданиях, что ставит под вопрос саму специфичность письменного выражения, ремесла: если какая-нибудь телеведущая может запросто стать главным редактором газеты, возникает вопрос, в чем состоит специфическая компетенция журналиста).
То, что в Америке обозначается словом agenda (о чем нужно сказать, важные проблемы, сюжеты для редакторской рубрики), все больше определяется телевидением (в описанном мною процессе круговорота информации влияние телевидения является определяющим, и если случается, что какая-нибудь тема — событие, дискуссия — бывает поднята журналистами печатной прессы, она становится детерминирующей, центральной, только если подхватывается телевидением и в силу этого приобретает политическую действенность). Это представляет собой угрозу положению журналистов печатной прессы и одновременно ставит под вопрос саму особенность их профессии. Все, о чем я говорю, нуждается в уточнениях и проверке, являясь как подведением итогов целого ряда исследований, так и исследовательской программой, поскольку речь здесь идет об очень сложных явлениях, знание о которых может продвинуться только благодаря значительной эмпирической работе (что не помешало некоторым самопровозглашенным адептам несуществующей науки «медиало-
гии», не затруднив себя проведением исследования, предложить свои поспешные заключения о состоянии мира СМИ).
Но наиболее важен тот факт, что из-за увеличения символического значения телевидения, а среди конкурирующих телеканалов тех из них, кто с наибольшим цинизмом и успехом делает выбор в пользу сенсационного, зрелищного, выходящего за рамки повседневности материала, в журналистском мире наблюдается тенденция к навязыванию особого представления об информации, до недавнего времени не выходящего за пределы так называемой желтой прессы, освещающей спортивные события и хронику происшествий. И одновременно с этим особая категория журналистов — высоко оплачиваемых за свою способность без угрызений совести следовать ожиданиям наименее взыскательной публики, самых циничных и глухих по отношению к какой бы то ни было деонтологии и тем более к политическим проблемам — стремится навязать свои «ценности», предпочтения, стиль жизни и речи, свой «человеческий идеал» остальным журналистам. Движимые конкурентной борьбой за увеличение своей доли рынка, телевизионные каналы все чаще прибегают к старым приемам желтой прессы, отводя ведущее или практически все свое место хронике происшествий и спортивным новостям. Все чаще случается так, что независимо от происходящего в мире, главный сюжет информационного выпуска посвящается результатам чемпионата Франции по футболу или какомунибудь другому спортивному событию, напрямую подключаемому к вечернему выпуску новостей, или наиболее бессодержательному и ритуализированному аспекту политической жизни (визитам лидеров иностранных государств, визитам главы государства за рубеж и т.д.), не говоря уже о природных катастрофах, происшествиях, пожарах, в двух словах, тому, что может вызвать простое любопытство и не требует наличия особой, например, политической, компетенции.
Хроника происшествий, как я говорил, создает эффект политической пустоты, деполитизирует и сводит мировую жизнь до уровня анекдота или сплетни (которая может быть национального или планетарного масштаба, например, события из жизни звезд или королевской семьи), переключая и удерживая внимание на событиях, не имеющих политических последствий, которые драматизируются, чтобы из них можно было «извлечь урок» или превратить их в «общественные проблемы». Именно для этого часто прибегают к помощи телевизионных философов, чтобы придать особый смысл анекдотическому, незначительному или случайному, которое искусственно выносится на передний план и приобретает статус события: ношение исламского платка в школе, агрессия по отношению к какому-нибудь учителю или любой другой «общественный факт», способный вызвать патетическое возмущение Финкелькраута или морализаторские рассуждения Конт-Спонвиля. Тот же самый поиск сенсационного, а значит, коммерчески успешного материала, может привести к выбору в пользу таких фактов из хроники происшествий, которые, оставленные на произвол неконтролируемых демагогических построений (намеренных или случайных), могут вызвать огромный интерес, потворствуя самым примитивным побуждениям и страстям (например, истории о похищении детей или скандалы, способные вызвать народный гнев). Они могут породить разного рода мобилизационные акции, замешанные на страстях: либо чисто сентиментального и благотворительного характера, либо более агрессивные и приближающиеся к символическому линчеванию, вызванные историями убийств детей и происшествиями, связанными со стигматизированными группами.
Из этого следует, что журналисты из печатных изданий все чаще стоят перед выбором: нужно ли следовать в направлении господствующей модели, т. е. выпускать газету, практически не отличающуюся от выпуска телевизионных новостей, или же
следует подчеркивать свое отличие, проводя стратегию дифференцирования продукции? Нужно ли вступать в конкурентную борьбу, рискуя проиграть по обоим пунктам и потерять читательскую аудиторию, ожидающую соответствия определенному культурному уровню, или продолжать подчеркивать свое отличие? Такая же проблема существует в самом телевизионном поле, точнее в субполе, включенном в журналистское поле. Исходя из наблюдений, которые я успел сделать, я думаю, что ответственные лица, не осознавая этого, являются жертвами «рейтингового менталитета» и в действительности ничего не выбирают. (Например, можно очень часто наблюдать, как в ситуации, когда необходимо совершить важный социальный выбор, этот выбор не делается никем. И если социолог иногда вызывает раздражение, то именно потому, что заставляет осознать факты, которые многие предпочли бы оставить неосознанными). Мне кажется, что общая тенденция заставляет работающие на старый манер органы производства культурной продукции терять свою специфичность и обращать свою деятельность в область, где они в любом случае проиграют. Например, седьмой канал культуры, ставший Arte, очень быстро перешел от политики непреклонного, подчас даже агрессивного эзотеризма к более или менее стыдливому компромиссу с требованиями рейтинга, все чаще заставляющими ставить более простые передачи в prime time, оставляя для эзотеризма глубокую ночь. «Монд» стоит перед приблизительно таким же выбором. Не буду вдаваться в детальный анализ; мне кажется, я уже достаточно сказал, желая показать, как можно перейти от анализа невидимых структур — которые сходны с силой гравитации: это то, чего никто не видит, но что нужно принимать в расчет, чтобы понять то, что происходит — к индивидуальному опыту, как отношения невидимых сил находят свое воплощение в конфликтах между отдельными людьми, в экзистенциальном выборе, который они совершают.
Поле журналистики обладает одной особенностью: оно гораздо больше зависит от внешних сил, чем другие поля производства культурной продукции: математическое, литературное, юридическое, научное и другие поля. Оно напрямую зависит от спроса и подчинено рыночным санкциям и плебисциту, пожалуй, даже сильнее, чем политическое поле. Альтернатива между «некоммерческим» и «коммерческим», которую можно наблюдать во всех полях (например, в области театра — это оппозиция между авангардным и бульварным театрами; она эквивалентна оппозиции между «Монд» и TF1, где, с одной стороны, более образованная публика противостоит менее образованной, а с другой, публика, насчитывающая большее количество студентов, противостоит публике с преобладанием коммерсантов) ставится здесь в более грубой форме, а вклад коммерческого полюса наиболее значителен. Здесь он не только проявляет беспрецедентную силу, но при синхронном сравнении с тем, что он представляет собой в других полях, видно, что в настоящее время ему нет равных. Кроме того, в журналистском пространстве не существует эквивалента того, что можно наблюдать, например, в научном универсуме: своего рода имманентной справедливости, согласно которой, тот, кто нарушает определенные запреты, лишается своей репутации, и, напротив, тот, кто следует правилам игры, пользуется уважением своих коллег (проявляющимся, в частности, в виде ссылок и цитат). Существуют ли в журнализме позитивные или негативные санкции? Сатирические передачи вроде «Кукол» являются здесь единственным зачатком критики. Что же касается поддержки, то, пожалуй, единственное, о чем можно упомянуть, — это подхват сюжета другими журналистами, но это редкий, малозаметный и двусмысленный признак.
Мир журналистики — это поле, но поле, находящееся посредством рейтингового механизма под
властью поля экономического. И это очень разнородное, очень сильно подчиняющееся коммерческому давлению поле в свою очередь оказывает структурное давление на все другие поля. Этот структурный эффект, объективный, анонимный, незаметный, не имеет ничего общего с тем, что можно увидеть напрямую, с тем, что обычно разоблачается, т. е. вмешательством того или иного… Мы не можем, не должны довольствоваться поиском виновных. Например, Карл Краус, великий венский сатирик очень резко нападал на того, чье положение можно было бы сравнить с положением главного редактора журнала «Нувель Обсерватор». Он разоблачал его культурный конформизм, убивающий культуру, его заигрывание с незначительными и плохими писателями, его лицемерную пропаганду идей пацифизма, дискредитирующую эти идеи… Как правило, в общем и целом критика направлена в адрес конкретных лиц. Но социология учит, что несмотря на то, что личная ответственность людей безусловно существует, их возможности определяются системой, в рамках которой они действуют, и позицией, которую они занимают внутри этой системы. Поэтому нельзя ограничиться критикой в адрес такого-то журналиста, философа или философа-журналиста… У каждого есть свой козел отпущения. Я тоже иногда поддаюсь искушению: Бернар-Анри Леви стал для меня чем-то вроде символа писателя-журналиста или философа-журналиста. Но говорить о БернареАнри Леви ниже достоинства социолога… Нужно видеть в нем всего лишь структурный эпифеномен, являющийся, как электрон, выражением поля. Его невозможно понять, не поняв логику поля, производящего его и дающего ему скромную силу.
Это важно как для того, чтобы лишить анализ драматичности, так и для того, чтобы рационально направить действие. В действительности, я убежден (свидетельство тому мое выступление на телевидении), что социологический анализ, подобный этому, где-то, возможно, будет способствовать из-
менению сложившегося порядка вещей. Любая наука обладает такой амбицией. Огюст Конт говорил: «Наука — это возможность предвидения, а предвидение — возможность действия». Социальная наука, как и любая другая, имеет право на такую амбицию. Когда социолог описывает такое пространство, как пространство журналистики, поначалу вкладывая в это свои чувства, неясные побуждения, страсть, впоследствии сублимируя их в процессе аналитической работы, он питает определенную надежду на эффективность. Например, доводя до сознания действие механизмов, он может способствовать увеличению свободы людей, журналистов или телезрителей, манипулируемых этими механизмами. Я считаю (это отступление), что если журналисты смогут почувствовать себя, так сказать, объективируемыми и внимательно прислушаются к тому, что я говорю, то они придут к пониманию (по крайней мере, я надеюсь на это) того, что, ясно выразив то, о чем они догадываются, но в чем не слишком жаждут себе признаться, я даю им инструмент освобождения, способствующий контролю механизмов, о которых я упоминал. Например, можно создать что-нибудь вроде межгазетных союзов, позволяющих нейтрализовать некоторые эффекты конкуренции. Часть негативных эффектов связана с последствиями влияния структуры, ориентирующей конкуренцию, которая в свою очередь является причиной гонки, заставляющей бегать в поисках сенсационного материала, что может привести к подаче в эфир крайне опасной информации просто для того, чтобы одержать верх над конкурентом, хотя никто этой победы не заметит. Если все действительно происходит так, то сам факт выведения на уровень сознания и называния этих механизмов может привести к договоренности между журналистами с целью нейтрализации конкуренции. Как это происходит в экстремальных ситуациях, например, при похищении детей. Можно представить себе, что журналисты договорятся и откажутся приглашать (чтобы
повысить рейтинг) политических лидеров, известных своими ксенофобскими высказываниями, и примут решение не воспроизводить эти высказывания — что намного эффективнее их так называемых «опровержений», Я отдаю себе отчет в том, что это утопия. Но могу возразить тем, кто обвиняет социологов в детерминизме и пессимизме, только то, что если бы структурные механизмы, порождающие цинизм, оказались доведены до сознания, это сделало бы возможным осознанное действие, направленное на их контроль. В этом мире, отличающемся особым цинизмом, очень много времени отводится словам о совести. Как социолог, я могу сказать, что совесть становится эффективной только в том случае, когда опирается на структуры и механизмы, заставляющие людей быть лично заинтересованными в соответствии своего поведения моральным нормам. И чтобы стало возможным появление чего-то вроде неспокойной совести, нужно, чтобы это чувство встретило поддержку, укрепление и вознаграждение в самой структуре. Это вознаграждение могло бы проявляться со стороны аудитории (если бы она была более образованной и лучше осознавала манипуляции, которым подвергается).
Я считаю, что в настоящее время все поля производства культурной продукции подвергаются структурному давлению поля журналистики, а не давлению того или иного журналиста, того или иного директора телеканала, в свою очередь находящихся под влиянием сил поля. И это давление производит постоянные очень схожие эффекты во всех полях. Другими словами, поле, все более подчиняющееся коммерческой логике, все сильнее оказывает давление на другие универсумы. Через рейтинговый механизм оказывается экономическое давление на телевидение, а через влияние, оказываемое телевидением на журнализм, оно распространяется на все остальные СМИ, даже на самые «независимые» из них, и на журналистов, постепенно позволяющих навязать себе те-
левизионную проблематику. Точно также влияние журналистского поля в целом оказывает давление на все другие поля производства культурной продукции. В одном из номеров журнала «Actes de la recherche en sciences sociales», посвященном журнализму, есть очень интересная статья Реми Ленуара, показывающая, как в судебном мире некоторые судебные магистраты, занимающие не самое почетное положение согласно внутренним нормам юридического поля, воспользовались телевидением, чтобы изменить расклад сил внутри своего поля и перескочить через ступени внутренней иерархии. Но, что хорошо в отдельных случаях, может подвергнуть опасности с трудом достигнутое состояние некоего равновесия коллективной рациональности. Или, точнее, поставить под вопрос результаты, обеспеченные и гарантированные независимостью юридического универсума, способного противопоставить собственную логику интуитивному чувству справедливости, юридическому здравому смыслу, часто бывающих жертвами видимости и страстей. Возникает ощущение, что давление журналистов, выражают ли они свою собственную точку зрения и ценности или делаются выразителями «гласа народа» и «общественного мнения», оказывает сильное влияние на работу суда. Некоторые даже говорят о настоящей передаче судебных полномочий. Нечто подобное можно встретить даже в научном мире, где случается, как это видно из «дел», проанализированных Патриком Шампанем, что демагогическая логика — логика рейтинга — заменяет собой логику внутренней критики.
Все это может показаться очень абстрактным, а потому постараюсь выразиться проще. В каждом поле, университетском поле, поле историков и т.д., есть господствующие и подчиненные, определяемые согласно внутренним ценностям поля. «Хорошим историком» является тот, кого хорошие историки считают хорошим историком. Это неизбежно круговое определение. Разница появляется тогда,
когда нематематик начинает вмешиваться и высказывать свое мнение о математиках, когда некто, не признанный историком (например, телевизионный историк), получает возможность высказать свое мнение об историках и быть услышанным. С «авторитетностью», придаваемой телевидением, г-н Кавада объявляет вам, что самым великим французским философом является X. Можно ли себе представить, чтобы научный спор между двумя математиками, биологами или физиками мог быть разрешен в результате референдума или спора между собеседниками, выбранными г-ном Кавада? СМИ, тем не менее, постоянно вмешиваются и выносят свои вердикты. Любимое занятие еженедельников — подводить итоги: назвать десять самых великих «интеллектуалов» десятилетия, месяца, недели; тех, чье положение осталось без изменения, поднялось, снизилось… Почему это пользуется таким большим успехом? Потому что здесь инструмент, позволяющий оказывать влияние на биржу интеллектуальных ценностей, которым интеллектуалы, т. е. акционеры (мелкие держатели акций, но располагающие влиянием в мире журналистики и издательств), пользуются с целью поднять курс собственных акций. Энциклопедические словари (философские, социологические и т.д.) также являются и всегда являлись инструментами власти и признания. Например, самая распространенная стратегия заключается в том, чтобы включить в них тех, кого можно и должно исключить (исходя из особых, специфических критериев), или исключить того, кого нужно было бы включить, или же поставить бок о бок в одном и том же «рейтинге» Клода Леви-Строса, т. е. бесспорную величину, и Бернара-Анри Леви, т. е. величину бесспорно спорную, чтобы попытаться таким образом изменить структуру оценок. Кроме этого, вмешательство газет состоит в постановке проблем, которые тут же подхватываются интеллектуалами-журналистами.
Антиинтеллектуализм, являющийся постоянной структурной величиной (легко объяснимой)
мира журналистов, заставляет их периодически поднимать вопрос об ошибках интеллектуалов и открывать дискуссии, способные заинтересовать только интеллектуалов-журналистов. Их единственное назначение — позволить этим телевизионным интеллектуалам обрести своего «конька» и существовать таким образом в медиапространстве. Подобные вмешательства извне очень опасны, потому что могут ввести в заблуждение профанов, которые несмотря ни на что обладают определенной властью, ведь производители культурной продукции нуждаются в потребителях: слушателях, зрителях, читателях, способствующих ее продаже. Покупая продукцию, они оказывают влияние на издателей, а через издателей — на возможность последующих публикаций. Существующая в нынешних СМИ тенденция восхвалять коммерческую продукцию, которая потом окажется в их же списках бестселлеров, а также функционирование в логике оказания взаимных услуг между журналистами-писателями и писателями-журналистами, все более затрудняет возможность публиковаться для молодых авторов, вынужденных выпускать свои труды тиражом в 300 экземпляров, будь они поэтами, писателями, историками или социологами. (Отступление: мне кажется, как это ни парадоксально, что социология, в особенности, социология интеллектуалов, оказала содействие становлению нынешнего порядка вещей во французском интеллектуальном поле. Это было сделано ненамеренно, поскольку социология может стать объектом двух противоположных способов употребления. Первый, циничный, состоит в том, чтобы пользоваться своим знанием законов функционирования той или иной среды с целью улучшения собственных стратегий. Второй, назовем его клиническим, заключается в использовании знания законов и тенденций с целью борьбы с ними. Я убежден, что определенное число циников, пророков трансгрессии, телевизионных fast-thinker'ов и историковжурналистов, авторов словарей и трудов, подводя-
щих итоги современной мысли, находясь перед камерой, умышленно пользуется социологией — или тем, что они из нее почерпнули — для осуществления специфических государственных переворотов в интеллектуальном поле. То же самое можно сказать по поводу «истинной» критичности мысли Дебора, который, став признанным великим мыслителем спектакля, служит оправданием для ложного и циничного радикализма, способного нейтрализовать радикализм истинный).
Журналистские манипуляции могут быть более тонкими и производиться в логике Троянского коня, т. е. посредством внедрения в определенный универсум чужеродных этому универсуму производителей. При поддержке внешних сил, они обретают славу, которую не могли бы получить среди себе равных. Такие писатели для всех, кроме писателей, философы для всех, кроме философов, будут иметь рейтинг на телевидении и вес в журналистском мире, не соответствующие их специфическому весу в своем специфическом универсуме. Это установленный факт: в некоторых дисциплинах медиатическая слава все больше принимается в расчет, даже комиссиями Национального Центра Научных Исследований. Когда создатель той или иной программы на радио или телевидении приглашает на нее исследователя, он оказывает ему честь, которая до недавнего времени расценивалась как нечто компрометирующее. Всего лишь каких-нибудь тридцать лет назад бесспорные способности Реймона Арона к университетской деятельности оказались поставлены под сомнение, потому что в качестве журналиста «Фигаро» «он имел отношение к СМИ». Сегодня расклад сил между полями изменился настолько, что внешние критерии оценки — появление в передаче Бернара Пиво, положительная оценка в иллюстрированных журналах, портреты на обложках — составляют конкуренцию суждению коллег по полю.
Следовало бы выбрать пример в наиболее чистом универсуме — мире точных наук (в пространстве социальных наук это менее однозначно, поскольку социологи говорят о социальном мире, где у каждого есть свои интересы. Поэтому у нас есть социологи, считающиеся хорошими или плохими по причинам, не имеющим ничего общего с социологией). В случае дисциплин на первый взгляд более независимых, таких как история или антропология, или биология и физика, вмешательство СМИ становится все более определяющим, поскольку получение кредитов может зависеть от известности, достижению которой освещенность в СМИ способствует не меньше, чем суждение равных. Может сложиться впечатление, что я преувеличиваю, но, к сожалению, можно привести множество примеров вмешательства власти СМИ, т. е. экономической власти через посредничество СМИ, в пространство самой чистой науки. Поэтому вопрос о том, нужно или нет выступать в средствах массовой информации, является центральным, и мне бы хотелось, чтобы научное сообщество всерьез об этом задумалось. Очень важно, чтобы принятие в расчет описанных мною механизмов привело бы к попытке сообща защитить независимость, являющуюся необходимым условием научного прогресса, от постоянно возрастающей власти телевидения.
Для того чтобы СМИ могли претендовать на власть в таком универсуме как научное сообщество, нужно, чтобы в этом сообществе у них были сообщники. Причину такого сообщничества можно понять с помощью социологии. Журналисты часто с глубоким удовлетворением отмечают, с каким нетерпением люди из университетской среды стремятся попасть в СМИ, жаждут рецензий, приглашений, жалуясь на то, что остаются в тени. Эти достаточно пугающие свидетельства заставляют воистину сомневаться в субъективной независимости писателей, артистов и ученых. Необходимо признать, что зависимость от СМИ существует, и понять резоны или причины такой зависимости.
Нужно выяснить, кто именно сотрудничает со СМИ, кто именно является коллаборационистом. Я намеренно употребляю это слово. В журнале «Actes de la recherche en sciences sociales» мы недавно выпустили номер со статьей Жизель Сапиро, посвященной французскому литературному полю времен оккупации. Цель этого очень хорошего анализа была не в том, чтобы сказать, кто в действительности был, а кто не был коллаборационистом, и таким образом ретроспективно свести счеты, но понять, почему в тот или иной момент те или иные писатели выбрали тот или иной лагерь, исходя из определенного набора переменных.
В двух словах можно сказать, что чем больше писатели были признаны среди равных себе и, следовательно, богаты специфическим капиталом, тем более они были склонны к сопротивлению. И наоборот: чем более чужеродными полю были их собственно литературные практики, т. е. чем больше их привлекал коммерческий аспект, (например, Клод Фаррер, автор пользующихся успехом романов, подобные которым можно встретить и сегодня), тем более они были склонны сотрудничать с нацистскими властями.
Я должен поподробнее объяснить, что я называю «независимостью». Очень независимое поле, например, математическое — это поле, в котором клиентами производителей являются их собственные конкуренты, т. е. те, кто мог вместо них сделать представляемое открытие. (Моя мечта — это чтобы в социологии все было именно так; но к сожалению, в нее вмешиваются все, кому не лень. Все считают себя специалистами в этой области, и г-н Пейрефитт находит уместным давать мне советы в области социологии. А почему бы и нет, если он находит социологов и историков, готовых беседовать с ним на телевидении…).
Чтобы обрести независимость, нужно построить этакую башню слоновой кости, внутри которой все бы судили, критиковали, атаковали друг друга, но со знанием дела; воевали бы друг с другом, но с
помощью научного оружия, инструментов, технических приемов, методов. Однажды мне довелось на радио вести дискуссию с одним из моих коллегисториков. В эфире он сказал: «Уважаемый коллега, я повторил сделанный вами анализ соответствий (речь идет об одном из методов статистического анализа) в отношении патроната и пришел к другим результатам». Так получилось, потому что он принял другое определение патроната и исключил из исследуемой группы директоров банков. Достаточно было снова их ввести (что означало сделать важный исторический и теоретический выбор), чтобы наши выводы совпали. Нужно иметь принципиальное согласие в том, где именно могут проявляться разногласия, и в том, каким образом они могут быть урегулированы, чтобы стал возможным истинно научный спор, способный выявить истинно научное согласие или разногласие. Иногда удивляются, увидев на экране двух историков, которые не всегда согласны друг с другом. Они не понимают, что очень часто в этих дискуссиях участвуют люди, у которых нет между собой ничего общего, которые не должны были бы говорить друг с другом (это все равно, как если бы вы свели вместе — а плохие журналисты любят поступать именно так — астронома и астролога, химика и алхимика, социолога религии и лидера секты и т.д.).
Выбор, сделанный французскими писателями во время оккупации, представляет собой частное проявление того, что я называю законом Жданова: чем более независим тот или иной производитель культурной продукции, чем более он богат специфическим капиталом и обращен к узкому рынку, на котором клиентами являются его собственные конкуренты, тем более он склонен к сопротивлению. И наоборот: чем больше он предназначает свою продукцию для широкого рынка (как эссеисты, писатели-журналисты и романисты-конформисты), тем больше он склонен сотрудничать с внешней властью: государством, церковью, парти-
ей, а в настоящее время — с журналистами и телевидением, и подчиняться их спросу и требованиям.
Это очень общий закон, распространяющийся и на сегодняшнее время. Мне возразят, что сотрудничать со СМИ — это не то же самое, что сотрудничать с нацистами. Естественно, нет. И я, конечно же, не осуждаю заранее любую форму сотрудничества с газетами, радио и телевидением. Но с точки зрения факторов, склоняющих к коллаборационизму, понимаемому как безусловное подчинение принуждению, разрушающему собственные нормы независимого поля, — сходство разительно. И если научное, политическое и литературное поля находятся под угрозой в результате засилья СМИ, то это потому, что внутри этих полей находятся чужеродные элементы, мало признанные, судя по специфическим ценностным критериям поля, или, говоря обычным языком, «неудачники» или находящиеся на пути к этому. Такие люди пользуются чужеродностью и заинтересованы в поиске внешнего признания (быстрого, преждевременного, незрелого и эфемерного), которого они не получили в собственном поле. Они, к тому же, находятся на хорошем счету у журналистов, потому что они их не пугают (в отличие от более независимых авторов), и готовы подчиниться любым их требованиям. Мне представляется необходимым объявить войну чужеродным интеллектуалам потому, что они — это Троянский конь, с помощью которого чужеродность, т. е. критерии коммерческой выгоды и экономики, внедряются в поле.
Приведу небольшой пример из области политики. Политическое поле само по себе отличается определенной независимостью. Например, парламент — это нечто вроде арены, на которой разрешаются с помощью речи и голосования, подчиняясь определенным правилам, споры между людьми, роль которых — выражать различные, а порой, противоречивые интересы. Телевидение производит в этом поле тот же эффект, что и в других полях, в частности, в юридическом: оно ставит под
вопрос его право на независимость. В качестве доказательства я приведу небольшую историю, о которой рассказывается в том же номере «Actes de la recherche en sciences sociales», посвященном власти журнализма: дело Карин. Это маленькая девочка, которая жила на юге Франции и стала жертвой убийства. Одна из местных газет сделала репортаж об этом событии, передав протест и негодование отца девочки и его брата, который собрал небольшую демонстрацию, освещенную сначала одной, потом остальными местными газетами. Кругом поднялся шум: «Это ужасно! Она была совсем ребенком! Нужно восстановить смертную казнь!». Местные политические деятели начали прислушиваться, особенный отклик это вызвало у политиков, близких к Национальному Фронту (Front National)^. Один более ответственный тулузский журналист попытался предостеречь: «Осторожно, одумайтесь, то, что вы делаете — это самосуд!». Ассоциации адвокатов тоже вмешались в свою очередь с разоблачением попытки прямого суда… Напряженность росла, и в итоге было восстановлено пожизненное заключение.
В режиме ускоренной съемки, мы видим как СМИ, выступающие в качестве мобилизующего инструмента информации, способствуют установлению извращенной формы прямой демократии, заставляющей забыть о необходимости дистанции по отношению к злобе дня и давлению общественных страстей, необязательно демократического характера, в то время как при нормальных условиях поддержание такой дистанции обеспечивается относительно независимой логикой политического поля. Мы видим здесь, как оказалась восстановлена логика мести, бороться против которой призваны юридическая и политическая логики. Случается также, что журналисты из-за неумения сохранить дистанцию, необходимую для размышления,
играют роль пожарника, который еще больше раздувает пожар. Они способствуют созданию события, подняв шум вокруг того или иного происшествия (например, вокруг убийства одного молодого француза другим, тоже французом, но «африканского происхождения»), а потом начинают разоблачать тех, кто подливает масла в огонь, который они же сами и разожгли. Они выступают против FN, который, естественно, пользуется, или пытается воспользоваться «эмоциями, вызванными событием», по выражению тех же самых газет, что создали его, поместив информацию об убийстве на свои первые страницы. В дальнейшем они могут обеспечить себе добродетельную репутацию приверженцев гуманистических ценностей, делая громкие разоблачения и вынося строгий приговор вмешательству расистов, которым они в немалой степени поспособствовали, и продолжают поставлять мощнейшие инструменты манипулирования.
Мне бы хотелось сказать несколько слов по поводу отношений между эзотерикой и элитарностью. Это проблема, о которой спорили, и в которой порой окончательно запутывались все мыслители, начиная с XIX века. Например, Малларме, являющийся символом некоммерческого, эзотерического писателя, писавшего для небольшой кучки людей на языке, непонятном простым смертным, всю свою жизнь пытался донести до всех результаты своего поэтического труда. Если бы в то время существовали СМИ, он бы обязательно задал себе вопрос: «Должен ли я идти на телевидение?» Как совместить необходимость «некоммерческого» аспекта, неотделимого от любого рода научной и интеллектуальной деятельности, с демократическим стремлением сделать ее результаты доступными для наибольшего числа людей?
Как я уже заметил, телевидение производит двойной эффект. С одной стороны, оно снижает
плату за вход в некоторые поля: философское, юридическое и т. п.: оно может способствовать признанию в качестве социологов, писателей, философов и т.п. людей, не заплативших за право на вход с точки зрения внутреннего определения профессии. С другой стороны, оно способно затронуть самые широкие круги зрителей. Мне очень тяжело оправдывать тот факт, что, пытаясь понизить плату за вход в поле, некто присваивает себе право на расширение собственной аудитории. Мне могут возразить, обвинив в элитарности, в защите осаждаемой крепости большой науки и высокой культуры и даже в намерении закрыть их для народа (требуя закрыть доступ на телевидение тем, кто провозгласил себя выразителем интересов народа, несмотря на свои огромные гонорары и роскошный образ жизни, под предлогом того, что «народ их понимает», что они умеют обеспечить хороший рейтинг). На самом деле, я защищаю условия, необходимые для производства и распространения самых высших творений человечества. Чтобы избежать альтернативы между элитарностью и демагогией, необходимо одновременно поддерживать и даже повышать плату за право на вход в поля культурного производства — я только что говорил о том, что мне бы хотелось, чтобы именно так обстояло дело с социологией, большинство несчастий которой связано с весьма незначительной платой за вход в нее — и упрочивать обязанности выйти, сочетающиеся с улучшением условий и возможностей выхода.
Иногда можно услышать предостережения об опасности снижения уровня (это тема, характерная для реакционной мысли, ее можно встретить, в частности, у Хайдеггера). Эта опасность может возникнуть из-за вмешательства медиатических требований в поля культурного производства. Необходимо одновременно защищать право на эзотерику, свойственную (по определению) любому передовому исследованию, и необходимость переводить эзотерическое во внешний план, и при этом
бороться за получение возможностей делать это в наиболее подходящих условиях. Другими словами, нужно защищать условия производства, необходимые для прогресса универсального, но в то же время стремиться сделать всеобщими условия доступа к универсальному, таким образом, чтобы все большее число людей отвечало условиям, необходимым для овладения универсальным. Чем сложнее идея (по причине того, что была произведена в независимом универсуме), тем тяжелее она поддается реституции. Чтобы преодолеть это препятствие, необходимо, чтобы производители сумели выйти из своей маленькой крепости и начали бороться сообща за улучшение условий распространения, за распоряжение собственностью на средства распространения. Необходимо также вместе с преподавателями, профсоюзами, ассоциациями и т. п. бороться за то, чтобы те, кто получает информацию, получали образование, направленное на повышение их уровня понимания. Основатели Республики в XIX веке говорили — об этом часто забывают, — что цель образования не только научить людей читать, писать и считать, чтобы сделать из них хороших работников, но также дать им средства, необходимые для того, чтобы быть хорошими гражданами, способными понимать законы, понимать и защищать свои права, создавать профсоюзные объединения… Нужно бороться за универсализацию условий доступа к универсальному.
Мы можем и должны бороться против рейтинга во имя демократии. Это может показаться очень парадоксальным, потому что те, кто защищает царствование рейтинга, утверждают, что нет ничего более демократичного (это любимый аргумент самых циничных из рекламодателей, поддерживаемый некоторыми социологами, не говоря уже о недалеких эссеистах, принимающих критику опросов общественного мнения и рейтинга — за критику принципа всеобщего голосования), что люди должны иметь право на суд и выбор («вы считаете это ничтожным из-за ваших интеллектуалистских
и элитаристских предрассудков»). Рейтинг есть санкция со стороны рынка и экономики, т. е. внешнего, чисто коммерческого законного порядка. Поэтому подчинение требованиям этого маркетингового инструмента в том, что касается культуры, является точным подобием того, что демагогия опросов общественного мнения представляет собой в отношении политики. Телевидение, управляемое рейтингом, способствует оказанию рыночного давления на считающегося свободным и просвещенным потребителя. Это не имеет ничего общего с демократическим выражением рационального и просвещенного общественного мнения и общественного разума, как в этом уверяют некоторые циничные демагоги. Критически настроенные мыслители и ассоциации, взявшие на себя выражение интересов доминируемых, недостаточно ясно представляют себе суть проблемы, а это в немалой степени способствует закреплению описанных мною механизмов.