Я достаточно часто говорил об особых трудностях письменного творчества в социологии, и те тексты, которые вы найдете здесь, возможно, только лишний раз скажут об этом. Но эти же трудности оправдывают, как я думаю, публикацию данных записей устных сообщений, интервью, докладов или выступлений на конференциях, освобожденных от повторов и наиболее очевидных неуклюжестей. Письменная речь — это странный продукт, который создается в подлинной конфронтации между тем, кто пишет и тем, «что он хочет сказать» в стороне от всякого непосредственного опыта социальной связи, а также в стороне от принуждений и побуждений непосредственно ощущаемого заказа, что проявляется во всякого рода признаках сопротивления или одобрения. Нет необходимости говорить о незаменимой добродетели такого замыкания на себе: ясно, что помимо прочих результатов, оно обосновывает автономию текста, из которого автор по мере возможности сам удаляется, забирая с собой риторические эффекты, способные показать его вторжение и вовлеченность в дискурс (будь то всего лишь употребление первого лица); он как бы предоставляет читателю полную свободу.
Но присутствие слушателя — особенно аудитории — не всегда оказывает негативное воздействие, и, главным образом, когда нужно изложить одновременно и анализ, и опыт, а также преодолеть препятствия в общении, которые достаточно часто коренятся не столько в непонимании, сколько в нежелании понять. Срочность и прямота устного сообщения вызывают упрощения и повторы (которым способствует возврат к одним и тем же вопросам), но простота, достигаемая в устной речи, позволяющая очень быстро переходить от одного пункта к другому, опуская этапы, которые строгое рассуждение должно обозначать один за другим, допускает сжатость, краткость, сближение, благоприятствующие напоминанию о сложной целостности, которую письменная речь разворачивает и развивает в бесконечной последовательности параграфов или глав. Забота о том, чтобы дать почувствовать или дать понять, вызванная непосредственным присутствием внимательного слушателя, побуждает к хождению туда и обратно между абстракцией и примерами и подталкивает на поиск метафор или аналогий, которые, если суметь оговорить их ограничения на момент использования, позволяют дать первое интуитивное приближение к наиболее сложным моделям и, таким образом, подвести к более строгому представлению. Но прежде всего, расположение друг возле друга очень разных по своим условиям и предметам высказываний, раскрывая трактовку одной и той же темы в разных контекстах или применение в различных областях одной и той же схемы, может показать в действии способ мышления, который, если и не скрывает полностью, то плохо выражает законченность письменного произведения.
Логика интервью, не раз становившегося настоящим диалогом, имеет результатом снятие одной из главных цензур, которую предписывает принадлежность к полю науки и которая, быть может, настолько глубоко интериоризована, что уже не ощущается как таковая. Эта цензура мешает даже в письменной речи отвечать на вопросы, которые с профессиональной точки зрения могут показаться лишь тривиальными или неприемлемыми. Кроме того, когда благожелательный собеседник искренне выражает сдержанность или несогласие, либо, принимая роль адвоката дьявола, принимает на свой счет возражения или критику, которую он слышал или читал, он может дать профессионалу возможность изложить либо действительно фундаментальные положения, о которых заставляют молчать орбиты академической высоты или стыдливость научного приличия, либо дать разъяснения, разоблачения, опровержения, которые заставляют отвергать пренебрежение или брезгливость, вызванные либо саморазрушающими упрощениями непонимания или некомпетентности, либо глупыми или низкими обвинениями в недобросовестности. Я не буду так безжалостен, чуть-чуть нарциссически, чтобы представлять здесь вереницу нареканий, которые мне делаются в виде политических лозунгов и изобличений — детерминизм, тоталитаризм, пессимизм и т. п., поражающие меня прежде всего своим фарисейством: как легко и выгодно сделаться защитником добрых чувств и правого дела, искусства, свободы, добродетели, бескорыстия и быть против кого-то, кого можно безнаказанно обвинить в ненависти к ним, поскольку он1, не давая даже себе труда изобразить сожаление, разоблачает то, что спиритуалистическое понятие о чести приказывает скрывать. Факт постановки вопроса, указывающий на просьбу, позволяет и поощряет объяснять теоретические интенции и все то, что их разделяет с конкурирующими точками зрения, а также более детально раскрывать эмпирические операции и те трудности, зачастую неуловимые в заключительном отчете, которые они должны были преодолеть,! и которые связаны как с информацией, так и с отказом, может быть чрезмерным, от снисходительности и громких; слов, зачастую побуждающим прибегать к цензуре. Но главное достоинство устного общения связано прежде всего с самим содержанием социологического сообщения и с сопротивлением, которое оно вызывает. Многие высказывания, представленные здесь, не обретают своего полного значения, если не соотносить их с обстоятельствами, в которых они были высказаны, и с публикой, которой они были адресованы. Часть их эффективности — это, несомненно, результат усилия убедить, направленного на преодоление той чрезвычайной напряженности, которую иногда создает разъяснение отринутой или вытесненной из сознания правды. Гершом Шолем сказал мне однажды: «Я не говорю одно и то же о проблемах евреев, когда разговариваю с евреями из Нью-Йорка, с евреями из Парижа и с евреями из Иерусалима.» Подобным же образом ответы, которые я мог бы дать на наиболее часто задающиеся мне вопросы, варьируют в зависимости от собеседников: социологи ли они или не социологи, французские социологи или иностранные, специалисты в других областях или «профаны» и т. д. Что вовсе не означает, будто не существует правдивого ответа на каждый из этих вопросов, и эта правда не всегда хороша, чтобы высказать ее. Но когда думают так же, как и я, что нужно всякий раз доходить до точки, где ожидается максимум сопротивления (а это как раз противоположно демагогическому намерению), и что нужно говорить каждой аудитории, без провокаций, но и без уступок, правду в том виде, в каком с ней труднее всего согласиться, т. е. то, что полагают для нее правдой, используя имеющееся, как полагают, знание ее ожиданий, но не для того чтобы польстить аудитории и манипулировать ею, а чтобы, как говорится, «протолкнуть» то, что будет труднее всего принять, «проглотить», иначе говоря, что затрагивает ее наиболее глубокие инвестиции, то в этом случае можно увидеть, как социоанализ превращается в социодраму.
[]
Сомнения и неточности такой обдуманно неосторожной речи компенсируются, однако, тем, что дрожь в голосе, являющаяся знаком разделенного риска при всяком благородном обмене, будучи даже немного услышана в письменной записи, оправдывает, как мне кажется, эту публикацию.