Синхронически поля выступают как структурированные пространства позиций (или точек), свойства которых определяются их расположением в этих пространствах и которые можно анализировать независимо от характеристик тех, кто их занимает (и кто отчасти определяется этими позициями)[1][2]. Для них характерны некоторые общие правила: несмотря на все свои различия, поле политики, поле философии или религии, имеют инвариантные законы функционирования. Это указывает на то, что создание некой общей теории уже не является чем-то безрассудным, и что отныне мы можем использовать то, что мы узнаем о функционировании каждого отдельного поля, для исследования и интерпретации других полей, преодолевая, таким образом, губительную антиномию между узким монографическим исследованием и формальной и пустой теорией. Всякий раз, когда мы исследуем новое поле, будь то поле филологии ХIХ века, современной моды или средневековой религии, мы открываем специфические особенности, свойственные каждому отдельному полю, и одновременно накапливаем знания об универсальных механизмах полей, которые специфицируются в зависимости от вторичных переменных признаков. Например, переменные, наблюдаемые в разных государствах, функционируют таким образом, что такие универсальные механизмы, как борьба между доминирующими и претендентами на их места, принимает различные формы. Но нам также известно, что в любом поле мы обнаружим борьбу, для которой каждый раз необходимо понять ее специфические формы: между новичками, пытающимся разрушить препятствия, предполагаемые правом входа, и доминирующими, пытающимися защитить монополию и исключить конкуренцию.

Любое поле — будь то научное или какое-нибудь другое — определяется, помимо всего прочего, через определение ставок [игры] и специфических интересов, несводимых к ставкам и интересам, свойственным другим полям (невозможно заставить философа участвовать в гонке со ставками географии), и воспринимаемых только теми, кто самой судьбой был предназначен для вхождения в это поле. Каждая категория интереса предполагает безразличие в отношении других интересов и других инвестиций, обреченных таким образом на то, чтобы восприниматься как абсурдные и безумные или как возвышенные и незантересованные. Чтобы такое поле функционировало, необходимо наличие ставок и индивидов, готовых играть в эту игру, а также обладающих габитусом, содержащим в себе знание и признание имманентных правил игры, ставок и т. п.

Габитус филолога есть вместе с тем некое «ремесло», набор техник и ориентиров, совокупность «верований» (например, привычка придавать заметкам такое же значение как и текстам). Это еще и свойства, связанные с историей дисциплины (национальной и мировой), с ее позицией (промежуточной) в иерархии дисциплин. Данные свойства одновременно являются и условием функционирования поля и продуктом его функционирования, однако не полностью: поле может довольствоваться одобрением и освящением определенного типа габитуса, более или менее полно сформированного помимо него.

Структура поля есть состояние соотношения сил между агентами или институтами, вовлеченными в борьбу, или, если хотите, распределение специфического капитала, который, являясь результатом предшествующей борьбы, направляет последующие стратегии. Эта структура, лежащая в основании стратегий, направленных на ее трансформацию, сама постоянно вовлечена в игру. Основной ставкой борьбы, местом которой является поле, выступает монополия на легитимное насилие (специфическую власть), которая является отличительным свойством рассматриваемого поля. То есть, в конечном счете, основной ставкой борьбы служит сохранение или разрушение структуры распределения специфического капитала. (Говорить о специфическом капитале — значит утверждать, что капитал имеет ценность, лишь находясь в отношении с некоторым полем, а, следовательно, в пределах этого поля, и что лишь при определенных условиях он обратим в другой тип капитала. Достаточно, к примеру, вспомнить о неудаче Кардена, который захотел перенести в область высокой культуры капитал, накопленный в области высокой моды: последний из критиков искусства счел своим долгом утвердить свое структурное превосходство как члена некоторого структурно более легитимного поля, утверждая, что все что делал Карден в отношении легитимного искусства было отвратительным, навязывая таким образом его капиталу заведомо максимально низкий обменный курс.)

Те, кто в определенной системе соотношения сил монополизируют (более или менее полно) специфический капитал, основу власти или специфического авторитета, свойственного полю, склонны к стратегиям сохранения — стратегиям, которые в полях производства культурных благ стремятся к защите ортодоксии, — в то время как держатели, наделенные меньшим капиталом (часто являющиеся новичками, и как следствие, в большинстве своем самые молодые) склонны к стратегиям разрушения, т. е стратегиям ереси. Эта ересь, гетеродоксия, понимаемая как критический разрыв с доксой, часто связанный с кризисом, выводит доминирующих из состояния молчания и вынуждает их выступать в защиту ортодоксии, мышления здравого [pensée droite] и с права [de droite], для восстановления молчаливого согласия с доксой.

Другое, уже менее заметное свойство поля. Все индивиды, вовлеченные в поле, объединены некоторым общим набором фундаментальных интересов, а именно тех, что связаны с существованием самого поля. Отсюда следует объективное соучастие, подразумеваемое в любом противостоянии. Часто забывают, что борьба предполагает определенное согласие между антагонистами по поводу того, чтó заслуживает борьбы и чтó оказывается вытесненным в сферу «само собой разумеющегося» и оставленным в состоянии доксы. Иными словами, речь идет всем том, что конституирует собственно поле, игру, ставки, всевозможные допущения, которые принимают неявно, даже не зная о них, уже в силу самого факта включения в игру и участия в ней. Те, кто вовлечен в борьбу, способствуют ее воспроизводству, содействуя более или менее полно в зависимости от поля, производству веры в ценность ее ставок. Новички должны оплатить свое право входа, состоящее в признании ценности игры (в ходе отбора и кооптации всегда большое внимание уделяется знакам приверженности игре и инвестициям в нее) и в практическом знании принципов ее функционирования. Они обречены на разрушающие стратегии, которые, тем не менее, ввиду угрозы исключения, остаются в пределах определенных границ. В действительности частичные революции, местом которых постоянно является поле, не ставят под вопрос сами основы игры, ее фундаментальную аксиоматику, основу предельных верований, на которых зиждется вся игра. Напротив, в полях культурного производства , в поле религии, литературы, искусства критическое ниспровержение оправдывает себя через обращение к истокам, к началу, к разуму, к сути игры, выступая против банализации и искажений, объектом которых оказывается эта игра. (Один из факторов, предохраняющих различные игры от тотальных революционных потрясений, способных разрушить не только доминирующих и их власть, но и саму игру — это, как раз, необходимость инвестиций — времени, сил и т. п., — что само по себе предполагает вхождение в игру и что, как испытания ритуалов инициации, способствует тому, чтобы сделать немыслимым на практике полное и окончательное разрушение игры. Именно таким образом оказались спасены целые культурные области — в присутствии филологов невозможно не упомянуть филологию — благодаря цене, которую предполагает накопление знаний, необходимых даже для разрушить их формы.)

Через практическое знание принципов игры, которое негласно требуется от новичков, в каждом акте игры присутствует вся ее история и все ее прошлое. И не случайно одним из наиболее верных признаков конституирования поля, помимо присутствия в произведении следов объективной связи с другими произведениями, прошлыми или настоящими, является возникновение корпуса консерваторов жизней (биографов) и произведений (филологов, историков искусства и литературы). Они начинают архивировать эскизы, наброски, рукописи, «исправлять» (право на «исправление» есть легитимное насилие со стороны филолога) и расшифровывать их — те, кто связан с консервацией всего, что производится в поле, и кто заинтересован в том, чтобы сохранять и быть сохраненным самим. Другим показателем функционирования отдельного пространства в качестве поля являются присутствие следов истории поля в самом произведении (и даже в жизни производителя). В качестве доказательства от противного следовало бы проанализировать историю отношений между так называемыми наивными (т. е. попавшими в поле как бы по недосмотру, не заплатив за право входа, уйдя от пошлины) художниками, например, таможенником Руссо, и современными ему художниками Жарри[3], Аполлинер или Пикассо, которые играют (в полном смысле этого слова — при помощи всякого рода трюков, более или менее добродушных) с тем, кто не умеет играть в игру, кто мечтает в эпоху футуризма и кубизма творить как Бугеро[4] или Бонна[5], и кто ломает игру, не желая этого, по крайней мере не зная об этом, как собака в игре в кегли, пребывая в полном неведении, в противоположность Дюшану или даже Сати[6], владеющим логикой поля настолько, чтобы противостоять ей и одновременно ее использовать. Необходимо также проанализировать историю последующих интерпретаций произведения, которая — в пользу сверхинтерпретации — ранжируют его, т. е. вводит в историю, стремясь сделать из художника-любителя сознательного и вдохновенного революционера. Эстетика его живописи, например, грубая фронтальность портретов, аналогична той, что реализуют в своих фотографиях представители народных классов.

Эффект поля проявляется в том, что мы не можем понять произведение (и его значение, т. е. веру, которой его наделяют) без знания истории поля, где оно произведено. Именно это оправдывает существование критиков, комментаторов, интерпретаторов, историков, семиологов и других представителей филологии в качестве единственно способных придать значение произведению и признать ценность, объектом которой оно является. Социология искусства или литературы, которая соотносит произведения искусства непосредственно с позицией производителей или потребителей в социальном пространстве (социальном классе), не учитывая их положения в поле производства («редукция», в крайнем случае просительная лишь для «наивных»), неявно скрывает все то, чем оно обязано полю и его истории, т. е. именно то, что делает из него произведение искусства, науки или философии. Легитимная философская (научная и т. п.) проблема есть проблема, которую философы (ученые и т. п.) признают (в двойном значении этого слова) как таковую (поскольку она вписана в логику истории поля и в их собственные диспозиции, исторически сформировавшиеся в и для поля), и которая, в силу специфического авторитета, признаваемого за ней, имеет все шансы быть признанной в качестве легитимной. В данном случае пример «наивных» очень показателен. Это люди, которые, в силу устоявшейся проблематики, о которой они ничего не знают, оказываются в позиции художников или писателей, к тому же революционных. В качестве примера можно указать на вербальные ассоциации Жана-Пьера Бриссе[7]. Его долгие ряды словесных уравнений, аллитерации и всяческий вздор, предназначавшийся им для научных обществ и академических конференций, так и остались бы вымыслами сумасшедшего, какими они и представлялись вначале, если бы «патафизика» Жарри, каламбуры Аполлинера и Дюшана, автоматическое письмо сюрреалистов, не создали проблематику, по отношению к которой — в силу погрешности поля — все это приобретало смысл. Эти поэты-объекты и художники-объекты, эти объективные революционеры позволяют проследить, на отдельном примере, способность поля к преобразованию. Эта способность оказывает влияние (хотя она менее заметна и более обоснована) на произведения профессионалов, которые, зная игру, т. е. ее историю и ее проблематику, знают (хотя это вовсе не означает, будто они циничны), что они делают. Так что необходимость, которую в легитимной проблематике обнаруживает сакрализующее чтение, не кажется настолько очевидным результатом объективного случая (каковой она также и такой же мере является, поскольку предполагает чудодейственную гармонию между философской диспозицией и состоянием ожиданий, вписанных в поле). Хайдеггер — это по большей части Шпенглер или Юнгер, прошедшие через реторту философского поля. Он говорит очень простые вещи: техника — упадок Запада, со времен Декарта все идет от плохого к худшему и т. п. Поле или, точнее, габитус профессионала, заведомо приспособленный к требованиям поля (например, к действующим определениям легитимной проблематики), будет функционировать как инструмент перевода: быть «консервативным революционером» в философии означает революционизировать образ кантовской философии, показывая, что в истоках этой философии, которая представлена как критика метафизики, лежит метафизика. Такого рода систематическая трансформация некоторых проблем и тем не является результатом сознательного поиска (рассчитанного и циничного), но есть автоматический эффект самого факта принадлежности к полю и освоения специальной истории, которые она [трансформация] предполагает. Быть философом — значит овладеть тем, чем необходимо овладеть из истории философии, чтобы уметь вести себя как философ в поле философии.

Еще раз подчеркну тот факт, что принципом философских стратегий (литературных и др.) является не циничный расчет, не сознательный поиск максимизации специфической прибыли, но бессознательное отношение между габитусом и полем. Стратегии, о которых я говорю, являются действиями, объективно ориентированными на некоторые цели, которые могут и не выступать как субъективно осознанные. В этом смысле теория габитуса направлена на создание условий возможности науки о практиках, отказавшейся от альтернативы финализма и механицизма. (Термин «интерес», который я употреблял несколько раз, также представляется весьма опасным, поскольку ассоциируется с утилитаризмом, этой нулевой степенью социологии. Иными словами, социология не может обойтись без аксиомы интереса, понятого как специфические инвестиции в ставки, который выступает одновременно и условием и результатом принадлежности полю.) Габитус — система диспозиций, приобретаемых в процессе имплицитного или эксплицитного обучения, которая функционирует как система производящих схем — есть генератор стратегий, которые могут объективно соответствовать объективным интересам их авторов, при этом не являясь специально для этого предназначенными. Необходимо провести полный процесс перевоспитания, чтобы избежать альтернативы между наивным финализмом (который мог бы, например, написать, что «революция», приводящая Аполлинера к смелым нововведениям в стихотворении «Понедельник улица Кристин»[8] и другим поэтическим ready made, была вызвана желанием встать во главе движения, намеченного Сандраром[9], футуристами или Делоне[10]), так и объяснениями механистического типа (которые рассматривали бы эту трансформацию как обычный и непосредственный результат социальных детерминаций). Поскольку достаточно лишь позволить своему габитусу подчиняться имманентной необходимости поля и удовлетворять вписанным в него [поле] требованиям (что в любом поля составляет определение совершенства), агенты абсолютно не осознают, что подчиняются каким-то обязательствам и еще менее того, что они стремятся максимизации прибыли (специфической). Таким образом они получают дополнительную выгоду воспринимать себя и быть воспринимаемыми как совершенно незаинтересованные[11].

Перевод с французского Ю.В. Марковой

[1] Сообщение сделано в Высшей Нормальной школе в ноябре 1976, по инициативе группы филологов и историков литературы.

[2] Перевод выполнен по Bourdieu Pierre, Quelques propriétés des champs // Questions de sociologie. Paris: Editions de Minuit, 1984. P. 113—120).

[3] Жарри, Альфред (1873—1907), французский писатель. Приобрёл известность гротескно-комическим фарсом «Юбю-король» (1896). Экспериментальное творчество Жарри, проникнутое духом отрицания, оказало влияние на Г. Аполлинера, Л. Арагона и др. — Прим.пер.

[4] Бугеро, Вильям (1825—1905) — французский академический художник.

[5] Бонна, Леон Жозеф Флорантен (1833—1922), французский живописец и коллекционер. Бонна писал картины на исторические сюжеты и парадные портреты. В 1905 возглавил Школу изящных искусств. — Прим. пер.

[6] Сати, Эрик Альфред Лесли (1866—1925), французский композитор. Сати поддерживал новаторские начинания «Шестёрки», в начале 20-х гг. вокруг него сгруппировались молодые французские музыканты так называемой Аркейской школы. Творческие принципы и эстетические воззрения Сати были неустойчивы: он то поддерживал импрессионизм, то нападал на его эпигонов, противопоставляя импрессионизму простоту, строгость линеарного письма. Лучшее сочинение Сати — симфоническая драма с голосом «Сократ» (на текст диалогов Платона, 1918). — Прим. пер.

[7] Бриссе, Жан-Пьер (1837—1923, по одним источника, 1845- после 1913, по другим) — французский литератор, маргинал и чудак. Его книги были высокого оценены сюрреалистами, Фуко, Делезом, Кено. — Прим. пер.

[8] «Улица Кристин» — стихотворение Г. Аполлинера, записанное на салфетках в кафе на улице Кристин, в виде обрывков только что услышанных и не связанных между собой мимолетных фраз. — Прим. пер.

[9] Сандрар, Блез (наст. имя Фредерик Луи Заузер, 1887—1961) — французский авангардный поэт и прозаик. Стремился создать социально насыщенный лирический эпос (поэмы «Пасха в Нью-Йорке», 1912; «Проза транссибирского экспресса и маленькой Жанны Французской», 1913). Сандрар отдал дань кубизму («Девятнадцать эластических стихотворений», 1919) и другим авангардистским течениям, но наряду с Г. Аполлинером явился одним из основателей «поэтического реализма» 20 в. — Прим. пер.

[10] Делоне, Робер (1885—1941), французский художник, создатель стиля «орфизм». (прим.пер.)

[11] Об этом дополнительно см. в: P. Bourdieu, Le couturier et sa griffe. Contribution à une théorie de la magie // Actes de la recherche en sciences sociales. №1. 1975. P. 7—36; L’ontologie politique de Martin Heidegger // Actes de la recherche en sciences sociales. №5—6. 1975. P. 109—156; Le sens pratique. Paris: Editions de Minuit, 1980 (русский перевод: Бурдьё П. Практический смысл. Пер. с франц. А.Т. Бикбова, Е.Д. Вознесенской, С.Н. Зенкина, Н.А. Шматко / Отв. ред. пер. и послеловие Н.А. Шматко. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2000).